– Подонок! – кричал он, лупя по столу газетой «Полдень», свернутой в трубку. – Антисемит! Сволочь!
Словом, это был один из читательских откликов на недавнюю статью Халила Фахрутдинова, где тот научно-популярно обосновывал теорию, согласно которой на одного гения в еврейском народе приходится примерно сто тридцать две и две десятых тысячи кромешных идиотов.
– Кто он? – орал Златовратский. – Я приехал из Петах-Тиквы узнать – кто он, наконец, этот мерзавец Халил Фахрутдинов?! Кто?!
– Я, – хором ответили Зяма и Витя.
– А-а!! Я догадывался, я подозревал, что здесь окопалась целая шайка негодяев!! Да вас поубивать мало! Я сам бы вас убил с огромным удовольствием!! Своими, вот этими вот, руками!
– Пожалуйста, – сухо проговорила Зяма, – окажите такую любезность. Витя, принеси нож!
Витя сбегал к шкафчику и с благоговением подмастерья подал Зяме длинный нож-пилу.
– Да не этот! – воскликнула она раздраженно. – Этот молочный. Когда ты запомнишь!
Но, как видно, читатель Златовратский неправильно понял Зямину ритуальную суровость. Во всяком случае он не только не подтвердил своей готовности к принесению священной жертвы, но явно испугался и того, что его так буквально поняли, и той стремительности, с которой эти двое сумасшедших выразили желание помочь ему в его совершенно умозрительных намерениях. А может быть, он заподозрил, что в процессе обряда агнец поменяется местами с резником…
Вообще ему страшно не понравился разворот событий. Он стушевался, мгновенно опустился до бормотания общих слов о высокой культуре, которую журналисты обязаны нести в массы репатриантов. Словом, всем своим видом старался показать, что мясной нож – это преувеличение, дурной вкус. Так и сгинул, что-то бормоча.
– Ну, запирай ворота, – с явным облегчением проговорила Зяма. – Это дело надо заесть и запить. Сегодня я угощаю.
Как раз когда после обеда закончили редактировать Кугеля, он явился собственной персоной. Витя бросился готовить чай, нарезал булочку и достал из холодильника шоколадную пасту: политический обозреватель Себастьян Закс любил сладкое.
Нет, он не собирается им мешать, он сейчас пойдет дальше, какой там чай, зачем… Погорячей, давай, не жалей. А лимоном в вашей конторе, как всегда, не разживешься, жилы вы, жилы… Серьезному человеку такую бурду и пить стыдно… Слышали, что вчера вопил в кнессете этот мошенник, этот карманный вор?..
– Рудольф, – сказала Зяма, – знаете что? Почему бы вам в конце концов не написать что-нибудь о Катастрофе.
– О чем это?! – вскинулся тот. – О том, как я в Дахау в выгребной яме три дня отсиживался? Как потом от меня месяц – мойся не мойся, хоть шкуру сдирай – говном разило?
– Именно! – воскликнула она. – Напишите, черт возьми, о Дахау! Как вы спаслись.
Кугель вынул ложечку из чашки и внимательно взглянул на нее.
– С чего вы взяли, что я спасся? – спросил он, усмехаясь. – С того, что я каждую неделю вам статьи пишу и чаи здесь распиваю?.. Нет, вы на это не смотрите, это кажимость. Оттуда никто не спасся, ни я, ни вы…
А вот, если желаете, я вам к Судному Дню «Экклезиаст» переведу.
– В каком смысле? – спросил Витя. – Ведь он переведен давно.
– Э-э!.. – Кугель презрительно махнул рукой. – Двойной перевод, с иврита на греческий, с того – на церковнославянский… Дрянь, и больше ничего. Неточности, подтасовки, ушла вся поэзия, вся глубина двойных и тройных значений… Я вам подлинник, подлинник предлагаю. Ну, решайтесь – переводить?
Зяма с Витей переглянулись. Они одновременно представили себе, как переписывают «Экклезиаст» в переводе Себастьяна Закса.