– Ну да. Может, вы читали: банда атамана Маруськи. Да фильм еще был… не помню названия, там Андрей Миронов играл, а Маруська была – Васильева. Но совсем не похожа…
– Роза Ефимовна! – крикнула Зяма, откинувшись и бросив на скатерть фруктовый ножик. – Вы… вы что – простите меня – обалдели?! Какая банда, какая Маруська?! Дед же был, мягко говоря, еврей, жидовская морда, его только повесить могли или поджарить. А больше ничего.
– Его потом повесили, – охотно согласилась Роза Ефимовна, абсолютно не обидевшись. – Но в другой раз, и не они. А в тот раз Маруська с бандой нагрянула в их местечко (они жили, ну, вы знаете – в Прилуках). Согнали всех на базарный майдан. Она в седле сидела, стерва, на вороной кобыле. Женщина была в теле, интересная она была женщина, худого не скажу, косы такие пшеничные, она их вокруг лба укладывала… И не старая, так что… Она его в толпе разглядела. Ему было семнадцать, он был невысокий, но такой… складный, хорошенький.
– Кто был хорошенький, – спросила Зяма, повторяя это слово с брезгливой гримасой, – дед Зиновий Соломонович?
– Да-да, – кивнула старуха, – вы на него страшно похожи… И вот эта «а курве» Маруська его углядела. И она его увезла, и они в банде сыграли свадьбу… – Она подняла на Зяму глаза и сказала вдруг с неожиданной застарелой обидой: –
Бандитка, гойка – вот кто был его первой женщиной…
Ну это, положим, Роза Ефимовна…
Зяма уже кормила яблочной угой здесь, «На высотах Синая», уютную крошку-бабуленьку, без единого – это ж бывает так! – седого волоса (она привела с собой трехлетнюю правнучку, которую не с кем было оставить), – тоже гипотетическую свою бабушку, мечтательно вскользь упомянувшую некую телегу с бидонами молока, на которой с пятнадцатилетним дедом они надолго застряли в лесу. Телега то есть застряла – осень, бездорожье, лесная желтая глина… О чем мы только не переговорили! – повторяла она, – я на всю жизнь запомнила этот лес, эту телегу!
Так что не стоит, не стоит обеднять образ Зиновия Соломоновича. Бандитка – само собой, и гойка – само собой, но и много, много чего еще – само собой, Роза дорогая, Ефимовна…
–…И он с ними ездил месяца два, пока не понял, что пора делать ноги. Тогда он ночью бежал, и знаете… да что там, Зяма уже на том свете… – Она копнула вилочкой угу, выкопала кусочек яблочка с оливкового цвета кожурой и наконец решилась: – Понимаете, эта гойка осталась беременна от него… – закинула в рот кусочек и грустно закончила: – Между нами говоря, это вы красиво сказали: вашего дедушку никто бы не назвал праведником. – Боже упаси! – подтвердила Зяма гордо, испытывая, как всегда, тайный восторг, упоение, счастье…
И вдруг все внутри у нее оборвалось: на балконе третьего этажа дома напротив она увидела человека, готового броситься вниз. Уже перекинув через перила ногу в дурацком полосатом клоунском чулке, уже накренившись, он неестественно застыло вглядывался в праздную вечернюю публику, неторопливым ручейком текущую по узкому переулку. У человека было странное, туповато-приветливое лицо. Дебил? Безумец?!
Манекен, о Господи! – поняла вдруг она и откинулась к спинке стула. Нет, но какому идиоту понадобилось пугать людей?
К перилам балкона, прямо под закинутой ногой манекена в полосатом чулке, был привинчен плакат на иврите: «Не спеши на тот свет, дружок! Тебе поможет „Группенкайф!“»
А опустив глаза, она увидела кое-что пострашней: за стеклом витрины, на тротуаре стоял, улыбаясь и делая Зяме энергичные знаки, представительный дяденька с мягким лицом доброй пожилой армянки. Сама виновата. Какого черта села за столик у окна!
– Простите, Роза Ефимовна, – проговорила она сумрачно.