Сегодня он вообще был необычно тих.
– Красивей, чем Париж? – спросил Сашка. Михаэль обернулся, посмотрел на него снизу вверх и удивленно сказал:
– Конечно!
Сашка сел рядом с ним на ступеньки и тоже закурил. Они говорили на иврите – коряво и свободно, как могли говорить только два человека, для каждого из которых этот язык не был родным.
– Я жил в Париже дважды по месяцу… Честно говоря – не представляю, как можно было уехать из этого города.
Михаэль засмеялся снисходительно.
– Да… – проговорил он, – Париж велик…
И они замолчали. Надо сказать, Рабиновичу сильно полегчало после миквы. Конечно, психологическое – но что тут поделаешь – сердце как-то поуспокоилось, и желудок перестал побаливать, и он подумал: да-да, конечно, вчерашнее скотство… но Господь милосерден, отмолю!
– У меня была очень веселая юность, – проговорил неожиданно Михаэль, и Сашка удивился тому, что, оказывается, он продолжал обдумывать его слова. – Я из состоятельной семьи, понимаешь? Из очень состоятельной семьи… Сорбонна, философский факультет… Много друзей, много связей…
– Ну? – тупо спросил Рабинович, не понимая, к чему тот клонит. – Я и говорю.
– Слушай! – нетерпеливо перебил его француз. – Моя мать происходит из очень известной фамилии… Во Франции – очень известная фамилия. Дрейфус. Ее предок был военный, офицер штаба армии.
– Да знаю я! – сказал Рабинович, который неплохо учился в вечерней школе, у учительницы истории Фани Самойловны. – Что я – Дрейфуса не знаю!
– Ах да, я слышал, что в России дают хорошее образование… tres bonne education… Да… Ты знаешь – чем отличается наша жизнь на землях гоев от нашей жизни здесь?
Рабинович усмехнулся. Он и сам бы хотел знать – чем.
– Тем, что твоя фамилия может прожить там тысячу лет, и полить ее кровью, и удобрить прахом своих поколений. Но все равно придет день, когда та земля крикнет тебе: «Грязный вонючий жид! Убирайся с моего тела!» Она будет орать тебе это в лицо, даже когда ты упадешь на нее на поле боя, она отравит тебе этим воплем последние минуты жизни, и ты умрешь с горечью в сердце, даже не зная – как читается «Шма, Исраэль!» – потому что твои ассимилированные гортань и небо не приспособлены для звуков этой молитвы…
А твоя земля… Ты мог болтаться вдали от нее тысячу и две тысячи лет, но когда ты все-таки вернешься сюда из прекрасного города своего детства и своей юности, от любимых друзей и возлюбленных (обаяние чужой расы!), которых ты так умело ласкал… когда ты все-таки вернешься… она отверзает для тебя свое лоно и рожает тебе, и рожает – дважды в год… Ты не успеваешь снимать плоды с деревьев… А когда ты умираешь, она принимает тебя в последнее объятие и шепчет тебе слова кадиша – единственные слова, которые жаждет услышать твоя душа… Вот что такое эта земля – для тебя. И только для тебя… Для других она была камнем, бесчувственным камнем, как фригидная женщина. Потому что женщину можно угнать в чужой гарем, ее можно взять силой – но насильник никогда не дождется от нее вздоха любви.
Но ведь это правда, подумал Рабинович, ведь это – чистая правда. Он прослезился, и из правого его глаза даже выкатилась слеза, которую он торопливо подобрал указательным пальцем.
Михаэль поднялся, разогнулся с хрустом – он был очень длинным, смешным сутулым человеком, – похлопал Сашку по плечу и сказал:
– Париж – очень хороший город. «Paris coute la messe». Есть много местечек, где ты отлично проведешь время. Когда поедешь – скажи, я дам адреса…
* * *
В талесе, уже накинутом на плечи, Рабинович бегал по дому и искал шекель.