Так что несколько дней подряд он был занят тем, что обдумывал: как в преддверии грозного Судного Дня соединить сдержанное осмысление предстоящих битв с хорошей пьянкой, которую можно было бы назвать «обсуждением некоторых деталей предстоящей избирательной кампании».
Наконец, все обдумав, он сел утром за телефон.
Старик, говорил он, ни о каком веселье, конечно, и думать нельзя – Иом Кипур на носу. Но просто посидим, пообедаем, обсудим кое-какие детали…
Мать, говорил он, сама понимаешь, Иом Кипур завтра, тут не до шуточек. Но покушать-то перед постом сам Бог велел. Ну и обсудим кое-что насчет – сама понимаешь…
Господа, говорил он, плясок и блядок не обещаю – Иом Кипур грядет, но семейный стопарь водки при ровном вечернем освещении гарантирую. Назрела необходимость сгруппироваться…
Он положил трубку, прикрыл глаза и подумал: а завтра в микву – смою все, к чертям, и сутки буду плакать и поститься, как сс-собака, благословен Ты, Господи, Боже наш. Царь Вселенной…
Он вышел на террасу, подышать, покурить, подумать. В последнее время это стало для него необходимым началом дня.
Косым крылом розового утра уже накрыты были вдали башня университета на Скопусе и – огрызок карандаша – башня госпиталя Августы-Виктории. На окрестных холмах, обсыпанных домами арабских деревень, блестками слюды под солнцем посверкивали несколько окошек. Дорога, петляющая в холмах, – Вади эль-Хот, древнейший путь паломников, – спускалась до перекрестка, к подножию их горы, и здесь заворачивалась двумя новыми петлями – недавно построенная развязка с мостом была похожа на распущенный галстук. Крошечные машинки торопились сверху, из Иерусалима, в сторону Мертвого моря.
На большой высоте стоял в воздухе серый ястреб. Еще миг – и камнем притворно полетел в овраг, и вдруг взмыл, распластался и завис, сторожа дорогу.
Стоять вот так, замерев и прислушиваясь к Божьему празднику утра, Рабинович мог хоть и три часа. Иногда он мечтал простоять тут весь день, следя за медленным передвижением теней по окрестным, в проплешинах средь молодого леса, холмам, наблюдая завороженно игру света, бег белопенных клубневых облачков или сплошной ледоход тягучих серых туч… Вдруг он подумал, что всю жизнь самым заветным его желанием было желание забвения и покоя. Мягко говоря, это было преувеличением. Найти другого такого живчика, как Рабинович, – надо было попотеть. Поэтому он вздохнул и к мыслям о забвении и покое добавил: хоть на час. А вот это уже было полной и исчерпывающей правдой.
– Сашка, Саш! – раздалось с небес.
– Ну! – раздраженно отозвался Рабинович, уперев взгляд в вазу, из которой по розоватому камню стены поднимался темно-зеленый, с крошечными желтыми звездочками цветов плющ.
– А чё – сегодня пьянка будет?
– С ума сошла?! – возмутился Рабинович. – Ты, Танька, среди религиозных людей живешь и ни хрена не знаешь. Хоть бы книжек каких почитала, что ли… Завтра Иом Кипур, ясно тебе? Положено об отпущении грехов молить. И трепетать!
– А чё мне трепетать? – удивилась Танька. – У меня грехов нет.
И она говорила чистую правду… По склону соседнего холма растянулось стадо коз. За стадом шел мальчик-бедуин, швыряя в отставших камушками. Вокруг стада бегали рыжие пастушьи собаки. В чистом и глубоком утреннем воздухе слабыми толчками разносился по округе их лай.
Рабинович затянулся напоследок, отщелкнул окурок в овраг и зашел в дом.
В столовой на диване сидела и глядела в телевизор его тринадцатилетняя дочь Туся, по-здешнему Тамар. Она была одета, как все ученицы религиозных школ: в строгую блузку с длинными рукавами и темную длинную юбку.
– Ты почему в школу не идешь? – спросил отец умеренно грозно.
Тамар не отвечала. Она смотрела в телевизор, но не видела ничего.