Я молча наблюдала эту сцену, в которой меня больше всего забавляло мое отсутствие, или, лучше сказать, мое реквизитное присутствие, как буфета, стола или венских стульев.
Пестрая женщина подсела на диван, к деду, вскоре за нашими спинами послышались всхлипы, стоны и сморкание. Она плакала над дедом. А тот – умильно, картинно библейский – тихо лежал на бочку и созерцал плачущую своим обычным кротко-посторонним взглядом. На-конец женщина высморкалась основательней, словно ставила точку на этом, деловито ткнула подушку под головой деда и вышла из комнаты.
– Ладно, до свидания, засранцы! – крикнула она из прихожей, и дверь лязгнула замком. Карина сняла руки с клавиш.
– До свидания, сволочь! – сказала она, напряженно глядя в ноты и грызя заусеницы.
Туг я не выдержала своего отсутствия.
– Кто эта баба? – спросила я. – Не грызи пальцы.
– Мамина сестра, – просто ответила Карина, продолжая кусать ногти и думая о своем.
Старший брат, с велосипедным насосом в руках, выглянул в окно с террасы и пояснил се-стре:
– Говорит, если отец даст двести рублей, она возьмет деда к себе на месяц. Чтоб мы отдох-нули.
– Чтоб она на том свете отдохнула, – зловеще спокойно сказала Карина взрослым тоном.
– А что, отец не отдаст деда? – спросила я.
– Во-первых, деда не отдаст, во-вторых, деньги не даст… – ответила она.
Дед сел на диване, проговорив что-то с тяжким вздохом, запахнул на груди ватный узбек-ский халат и застыл так сидя.
– Ну, давай сначала, – сказала я Карине. – И не колоти так. И следи за педалью…
– Минут через тридцать пришел с работы отец, и Карина сказала ему спокойно, не обора-чиваясь:
– Приходила тетя Зина.
Отец перестал расшнуровывать туфлю.
– И что? – спросил он.
– Ничего, – ответила дочь. – Пришла, с дедом посидела, потом поплакала, потом ушла…
Отец, все еще стоя в одной туфле, внимательно оглядел комнату; все было на своих местах – дед на диване, мы с Кариной у инструмента, сын возле велосипеда. Младшая в это время обычно гуляла во дворе.
– И все? – успокаиваясь, но еще настороженно спросил отец.
– Все, – хладнокровно подтвердила дочь.
– Больше ничего не говорила?
– Не-а…
Мальчик на террасе поднял стриженую голову, молча, через оконный проем обменялся спокойным взглядом с сестрой и опять занялся своим велосипедом…
…В наших занятиях более всего меня тяготила полная их бессмысленность. И дело даже не в том, что у Карины отсутствовали музыкальные способности. (Я вообще убеждена, что знакомство человека с нотной грамотой, и даже владение музыкальным инструментом, и даже глубокое знание музыки, ее шедевров, ее истории, не делают этого человека ни глубже, ни интеллигентнее, ни добрее. Смотря что понимать под глубиной, добротой и интеллигентностью.) Дело в том, что, на мой взгляд, Карине не нужны были занятия музыкой… Они еще больше нагружали воз обязанностей, который изо дня в день тащила эта маленькая серьезная девочка с хмурыми глазами. Она готовила обеды, стирала, гладила, ухаживала за дедом и… брала уроки музыки. И ведь кроме того она училась в шестом классе и была «культмассовым сектором».
Однажды, придя на урок, я увидела разложенный на столе лист ватмана. Нависая над ним, упираясь коленками в сиденье венского стула, Карина синей акварелью осторожно закрашивала ломаную ступенчатую стрелу, над которой печатными буквами было выведено «Молния».
– Я ведь культмассовый сектор, – объяснила мне Карина серьезно.
– Что значит – культмассовый? – спросила я, прикидываясь наивной, хотя сама в свое вре-мя уныло продиралась сквозь частокол школьных мероприятий.