– Ну вот, а цену назовите сами, она же такая способная, это же сплошное удовольствие вам будет…
Одновременно он успел сказать что-то подбежавшей к нему младшей дочери и показал ей растопыренные пальцы – мол, погоди, вот отмоюсь, тогда и повиснешь на мне.
– Карина! Чай пить! – весело крикнул он, уходя в ванную.
За ним, припрыгивая, пришаркивая, побежала младшая, но сразу вернулась, будто спохва-тившись: наблюдать мытье рук отца она могла каждый вечер, но не каждый вечер в доме появ-лялась незнакомая тетенька.
В дверях смежной комнаты опять появился беспокойный старец. Я встретилась взглядом с его понурыми глазами.
– Дед принимает меня за кого-то, – сказала я Карине. – Я беспокою его.
– Он всех женщин принимает за маму, – ответила она, – не обращайте внимания, – и раз-драженно крикнула что-то деду по-своему. Старик послушно повернулся, потоптался на месте и вышел. Помню, в тот момент у меня мелькнула странная мысль о начале его жизни и конце мо-ей, об этом длинном расстоянии, о двух разных дорогах и о том, что все в этой жизни пересека-ется каким-то образом.
Так начались мои занятия с Кариной. Сестры, очень по-родственному схожие, отличались друг от друга выражением лица. У старшей оно было самостоятельным и решительным, у млад-шей – влюбленно-доверчивым. Пока я занималась со старшей, которая, хмуро уставившись в ноты, выстукивала мелодию, младшая стояла рядом, прижавшись к полированному боку инструмента, и влюбленно, серьезно смотрела на клавиши, на меня, на сестру. А когда замечала мой беглый взгляд на себе, смущенно улыбалась. Она благоговела перед этими убогими звуками, перед черно-белой клавиатурой, перед самим фактом занятий.
И дед попривык ко мне. Часто во время урока он прибредал в столовую, кряхтя и переговариваясь с собой, укладывался на диване – аккуратно, на бочок, подложив коричневую ладонь под щеку. Так он мог долго лежать неподвижно, лишь иногда тяжко вздыхая длинным восточным словом, интонационно похожим на библейское изречение, словно вздымал это слово на гребень вздоха. Бывало, засыпал, и тогда его лакированный желтый лоб с окаменелыми буграми вен, закрытые створки век казались выточенными из кости.
Музыка не беспокоила его. Думаю, он и не слышал музыку. Он достиг такого предела жиз-ни, когда и слух и мысли обращены в глубь себя. Старик давно уж был нездешним. Он тянулся вслед своей умершей дочери, всюду искал ее увядшим взглядом, шарил, разводил руками, со-крушенно беседовал с нею.
Когда старик направлялся в туалетную, Карина вскакивала и бежала за ним – «присмот-реть, а то он и в штаны может». И слышно было, как она негромко и сердито командовала там дедом.
Я сидела на венском стуле и терпеливо дожидалась возвращения маленькой хозяйки, а младшая девочка в это время доверчиво и счастливо мне улыбалась.
…В первые дни я пыталась выяснить у Карины, зачем она отчаянно цеплялась за мой ло-коть в тот вечер, зачем согласилась на обреченное выстукивание этюдов Черни. Сначала она от-малчивалась, потом сказала понуро:
– Ну, это нужно, это полезно…
– Что полезно? – спросила я.
Она дернула плечом и пробормотала:
– Ну… вообще. Развивает…
– Что развивает? – дотошно переспросила я. Пробиться к ней я уже не надеялась… Я смот-рела на нее и пыталась понять, почему так не люблю вспоминать свое счастливое детство. Кари-на, сведя длинные брови на переносице, ковыряла ногтем желтоватую клавишу.
Собственно, я все понимала и так: она любила отца и не решалась огорчить его. Отец жил в гордой уверенности, что отдает детям все возможное, вот, даже учит Карину музыке, хоть это и стоит двадцать пять рублей в месяц – немалая жертва. Дочь жила в гордой уверенности, что сделает все, как хочет отец, вот даже изо дня в день готова выколачивать проклятые этюды.