Крутнувшись на месте, так что платье обвило стройные ноги, Анна выскочила из гостиной и кинулась по лестнице к себе в комнату. Она больно терла руку о платье в тщетной надежде стереть мерзкий поцелуй гостя.
– Жаба, жаба, – со смешанным чувством омерзения и страха вслух кляла толстого князя бедная девушка. – Не видать тебе меня! В ноги батюшке кинусь, из дому убегу, но не дотронешься ты до меня!
Взлетев по крутой лестнице, рывком открыла дверь и рухнула на постель, отчаянно рыдая и колотя кулаками по подушке.
– Не убивайтесь так, барышня, – раздался над ней тихий голос Кати, – глаза покраснеют, барыня недовольна будет. Давайте я вас причешу, помогу переодеться. Дай Бог, все еще может перемениться.
– Ах, Катя, Катя, что изменится? – Анна села. – Была б моя воля, отдала б все свое наследство да купила бы себе свободу.
– Вы ведь не крепостная, что о свободе говорите?! – упрекнула Катя.
– Как же не крепостная?! Да я для маменьки хуже дворовой девки. Она готова за старика меня отдать, живьем в землю закопать, только б до денег добраться.
– Барышня, барышня, судьба, видать, ваша такая. А, может, этот…князь… долго и не проживет, умрет на ваше счастье, тогда вы будете вольны выйти за того, кто приглянется вам.
– Ну, что ты говоришь, страсти какие. Умрет…Нет, милая, он не помрет. Сначала меня в могилу сведет. Уморил двух жен, уморит и меня. Оставь меня! Уйди!
Представив свое недалекое будущее, Анна еще безнадежнее зарыдала. Потом кинулась перед иконами на колени, протянула руки к темному лику Богородицы и страстно зашептала:
– Матушка, Пресвятая Богородица, не допусти попасть в руки старика. Уж если прогневила тебя чем, дай умереть непоруганной, не униженной. Бабушка, милая, заступись перед Богом за несчастную внучку свою, Анну, отведи беду неминучую…
Кате было жаль барышню. Правду говорят: не родись красивой, а родись счастливой. Она, как и многие, слышала о князе, что он мучитель, изверг, развратник, безбожник. Но кто спросит с князя, если он и третью жену погубит? Катя тяжело вздохнула и вышла, притворив дверь.
Долго стояла на коленях Анна, молилась и плакала, ломала руки и клала бессчетно поклоны. Выбившись из сил, рухнула тут же под иконами, впала в короткое тревожное забытье.
И видится ей, что снова бабушка подошла к окну, но не зовет ее к себе, а только тихо улыбается, будто исполнилось то, что было задумано, и бабушка довольна.
Как от толчка вскинулась Анечка, оглянулась на окно: солнце давно за полдень перешло, окрасив небосвод золотистым светом. Не слышно птиц, и даже листья на деревьях не шевелились. Все замерло, как перед решающим действием. Жутко стало Анне, зябко повела она плечами, приподнявшись, потянула со стула легкую шаль, брошенную после утренней прогулки, закутала плечи и подошла к старому серебряному зеркалу.
С потемневшего стекла глядела на нее бледная, осунувшаяся незнакомка с потухшим взглядом, безвольно опущен¬ными плечами и прикушенными бескровными губами.
– Краше в гроб кладут, – усмехнулась вслух, и сама испугалась собственного безжизненного, замогильного голоса. – Надо надеяться, надо надеяться, не может Владимир остаться равнодушным. Он спасет меня, он что-нибудь придумает.
Так она уговаривала себя, а где-то глубоко внутри чей-то чужой голос твердил: погибла, погибла, погибла…
… – Барышня, Анна Афанасьевна, – просунула голову в дверь Катя, – вас маменька зовет. В гневе она.
– Князь в доме еще?
– Нет, с час как уехал. Хотел с вами проститься. Меня за вами посылали, да я сказала, что вы приболели.
– Ладно, иди. Я сейчас.
Кинув последний взгляд в зеркало, Анна плотнее закуталась в шаль и, стараясь ступать твердо, направилась в гостиную. Еще не дойдя до дверей, она услышала крики, стук каблуков по паркету, звуки падающей со звоном посуды.
– Изволила явиться, – встретила ее мать. – Выставила меня перед князем, а теперь и вовсе опозорила!
– О чем вы, матушка? Голова у меня заболела, вот и не спустилась к обеду.
– Лучше б у тебя тогда голова на части разлетелась, когда ты решила повеситься на шею молодому мужчине, когда предлагала себя, как пропащая девка.
– Матушка, я вас не понимаю, – залепетала Анна, предчувствуя страшное.
– Молчи, негодная! Опозорила, перед всеми опозорила! – запричитала мать. – Это моя дорогая свекровушка воспитала тебя в вольности, ты и решила, что сама за себя решать можешь!
Тут она выхватила из-за корсажа листок бумаги, и Анна с ужасом узнала свое письмо, написанное и отосланное два дня назад тому, кто, по ее мнению, должен был выступить ее защитником перед произволом родителей.
– Откуда… – начала она, но замолкла на полуслове.
– Откуда? – с издевкой переспросила Анастасия Куприяновна. – Это ты, бесстыдница, о гордости девичьей позабыла. А Владимир-то Григорьевич – человек скромного поведения, уважительно относится не только к своим родителям. Он и помыслить не мог пойти против уважаемых людей, коими мы с твоим отцом являемся для всей губернии. Переслал твое, с позволения сказать, письмо да приписку сделал, чтобы вразумили тебя, указали на первейшие заповеди молодой девушки: скромность и послушание.
– Он сам послал? – не поверила Анна.
Вместо ответа мать кинула на столик, за который изо всех сил держалась Анна, чтобы не упасть или не пошатнуться, еще один листок. Там хорошо знакомым ей по году переписки бисерным почерком было написано несколько строк, а внизу стояла знакомая завитушка, которой по обыкновению Владимир заканчивал каждое свое послание.
Анна не могла прочитать ни единого слова. В глазах потемнело, в голове, будто молоток по наковальне застучал, ноги ватные стали. Она задрожала, но последним усилием воли удержалась на краю обморока. Медленно повернулась и, не видя ничего перед собой, побрела, с трудом переставляя непослушные ноги.
Впоследствии она так и не вспомнила, пытался ли кто ее остановить, говорили ли ей что-либо вслед. Ничего не помнила. В ней с утроенной силой зазвучал голос: погибла, погибла, погибла…
Сколько прошло времени, пока она была в беспамятстве, Анна не знала. Но очнулась она на берегу пруда, имевшего дурную славу последнего приюта несчастных жертв любви.
Ранние сумерки. С поля тянет прохладой. В тишине явственно слышатся чьи-то вздохи, будто и впрямь черная вода скрывает бедных утопленниц. Анна склонилась над неподвижной гладью пруда. Из воды на нее глядело лицо тетки-монахини. Ах! Как ошпаренная отскочила от воды, схватилась за сердце! Потом истово несколько раз перекрестилась, развернулась лицом к усадьбе и побежала. Ей чудилось, что отражение мчится за ней и вот-вот утянет за собой.
От бега девушка задохнулась, зато в голове удивительно прояснилось.
Тетушка Варварушка, мысленно обратилась Анна, почто пугаешь меня? Ведь ты жива, зачем привиделась?
Замедлив шаги и немного успокоившись, она отругала себя: чего испугалась? Увидела-то она себя, а спутала с теткой из-за того, что похожи они лицом.
А, может, это Господь показал единственно правильный путь – монастырь? За князя она не пойдет, а тот, другой, – предал. Чем не выход для несчастной, за которую и заступиться некому?
Чем ближе было к дому, тем тверже Анна знала, что ответит матери, если та вновь заведет разговор о замужестве. А еще подумалось, что было бы хорошо, если бы князь узнал о письме. Глядишь, сам отказался от нее, испугавшись людских пересудов. Оставили бы ее тогда в покое.
Тихонько проскользнула в дверь. Никого не встретив в прихожей, кроме дремлющего Власа, важно восседающего на стуле с высокой спинкой, Анна неслышно стала подниматься по лестнице к своим покоям. Все еще находясь под впечатлением странного происшествия у пруда, она вскрикнула, неожиданно натолкнувшись на мать, словно ожидающую ее наверху лестницы. Губы Анастасии Куприяновны были плотно сжаты, подбородок высокомерно поднят. Она пристально глядела на Анну, которая ежилась, словно под взглядом строгого судьи.