Из носу текло, в голове шумело, лицо опухло, а я все рыдал и никак не мог остановиться.
Сзади распахнулось окно, и папа позвал:
– Джейми, домой! Холодно.
Я не тронулся с места.
Если нельзя оставить себе самого Роджера, пусть у меня будет хотя бы его пепел. Я нашел две палки, одну зажал ногами, другую взял в правую руку и принялся тереть палкой о палку. Левой рукой я прижимал Роджера и пел ему в ухо, чтоб он не услышал, как трутся палки, и не испугался. Ничего, однако, не вышло. Палки были сырыми, не загорались.
Я услышал, как открылась задняя дверь, и обернулся. Папа.
– Холодно же, – сказал он и оборвал себя. – Роджер!
Папа поставил меня на ноги и обнял, в первый раз на моей памяти. Крепко-крепко обнял. Как будто защищал. И я уткнулся ему в грудь. Плечи у меня тряслись, всхлипы раздирали горло, я замочил слезами всю папину футболку. Он не говорил мне: «Ну-ну, успокойся», не спрашивал: «В чем дело?» Знал – как больно говорить вслух.
Когда я выплакал все слезы, папа похлопал меня по спине и расстегнул мою куртку. Я не мешал ему. Он взял у меня Роджера – мягко, медленно, бережно – и опустил на землю. Тронул его веки и осторожно прикрыл их. Остекленевшие шарики исчезли. Казалось, Роджер крепко спит.
– Подожди здесь, – сказал папа.
С грустью в глазах, но с решительно сжатыми губами он скрылся в доме. Минуту спустя вернулся, неся лопату и еще какой-то небольшой предмет, который он сунул в карман.
– Сожжем его… – начал я, но папа перебил:
– На снегу нам костер не развести.
Я попытался поднять Роджера, забрать отсюда. Не хотел, чтобы моего кота закопали в землю. Папа схватил меня за руку.
– Его больше нет, – сказал он и кивнул сам себе. Глаза его наполнились слезами, но он глубоко вздохнул и сморгнул их. Снова кивнул, словно принял важное решение. Начал копать. Сказал: – Что бы то ни было, оно исчезло. – Голос его звенел печалью, которая была мне понятна.
Быстро не получилось. Земля затвердела. Пока папа работал, я гладил Роджера по голове и все повторял, как я его люблю. Слезы, оказывается, не кончились, текли и текли по щекам. Я не хотел, чтобы яма стала нужной глубины, не хотел, чтобы папа бросил лопату. Я еще не был готов к расставанию. Откуда-то появилась Джас. Я даже не заметил когда. Только что ее не было – и вдруг сидит рядом со мной на корточках, тихонько плачет, гладит окровавленную шерсть Роджера. Волосы у нее опять ярко-розовые. Перекрасилась.
Папа слишком быстро закончил.
– Все, – сказал он. – Ты готов?
Я затряс головой.
– Мы с тобой одновременно это сделаем, – прошептал он и вынул из кармана тот небольшой предмет. Золотую урну. – Вместе сделаем…
Миссис Фармер говорила, что иногда бывает слишком холодно для снега. Именно такое было у папы лицо – слишком печальное для слез. Он подошел к пруду. Джас встала, плотно обхватила себя руками. Я поднял Роджера. Папа открыл урну. Солнце светило ярче, чем утром. Его лучи играли на золотой урне, и она вся сверкала.
Я подошел к яме. Папа вытряхнул на ладонь немножко Розы. Нет, не Розы. Розы больше нет. Папа вытряхнул на ладонь немного пепла. Я опустил Роджера в могилу. Папа глубоко вздохнул.
Я тоже вздохнул, только еще глубже. На пару секунд все замерло. Чирикнула птичка, ветер качнул голые ветки яблони. Папа разжал руку. И не сказал: «Прощай». Теперь уже незачем было. Роза ушла давным-давно.
Пепел покружил над прудом, мешаясь со снегом, падающим с неба, опустился на воду и утонул. Возле листа лилии проплыла моя рыбка. Я взялся за лопату, подцепил ком земли. Ладони, сжимавшие металлический черенок, взмокли. Я держал лопату над ямой и не мог перевернуть.