Чего это она вдруг заговорила про свои игрушки?
– А моего мишку звали Барни, – вспомнил я.
Джас прочертила пять линий на затуманенном стекле. Черный лак облупился на обкусанных ногтях.
– Я их обожала. Особенно Берта, безглазого. Но однажды я его потеряла. Оставила в автобусе, в Шотландии, когда мы ездили к бабуле. И больше я его не видела.
Роджер скрылся в кустах, наверное, добычу учуял. Я побарабанил по стеклу, чтобы спугнуть его.
– Мне было ужасно обидно, – продолжала Джас. – Часами ревела. Но вернулась к другим медведям в Лондон и успокоилась. – Она стерла со стекла одну линию и поглядела на оставшиеся четыре. – И полюбила их еще крепче, потому что их стало на одного меньше.
Бессмысленная какая-то история. Что тут можно сказать? Я молча ждал.
– Быть может, и они это почувствуют. В один прекрасный день. Когда вся боль уйдет.
О ком она? О плюшевых медведях или о маме с папой? Я не понял. Только выглядела она совсем маленькой девчонкой, а никакой не старшей сестрой. Мне хотелось как-то ее утешить, и я сказал:
– Само собой, почувствуют.
– Ты правда так думаешь?
И я важно кивнул.
Джас улыбнулась дрожащими губами и лихорадочно, перебивая саму себя, заговорила:
– И тогда они будут любить нас ради нас самих и перестанут думать о Розе и мама вернется домой и все будет хорошо!
– Мы можем сделать так, чтоб она вернулась домой! – выпалил я, спрыгивая с подоконника. – Она вернется, и все будет хорошо!
Я сунул Джас в руки мятый конверт, который прятал у себя под подушкой. Она открыла его, прочитала: «Приезжайте в Манчестер и измените свою судьбу » и на этот раз не сказала: «Дерьмо собачье». Ничего такого не сказала! И выслушала мой план. Я добрался до того места, как мы с ней спели песню и спускаемся в зал, а мама с папой держатся за руки, потому что гордятся нами, и Джас не сказала: «Этого не будет никогда». Она прошептала:
– Как было бы хорошо, если б они помирились. – И закрыла глаза, воображая, как они в первый раз обнимутся.
– За чем же дело стало? – Я страшно разволновался. – Прослушивание через три недели. Куча времени, чтоб развить талант!
Веки у Джас черные-черные. Тени у нее такие. И она вдруг крепко сжала свои черные веки. Как будто бы ей больно.
– Не могу больше терпеть папино… – она помедлила, глубоко вздохнула, – папино пьянство.
Впервые слово было сказано вслух. Хорошо еще, что Джас зажмурилась, потому что я не знал, что мне делать со своим лицом, и с руками, и с ужасной правдой – наш папа пьяница.
– Мне всего пятнадцать! – вдруг громко и яростно сказала Джас, открывая глаза. – Ты в самом деле хочешь участвовать в этом дебильном конкурсе?
Я кивнул, и моя сестра, немного помолчав, сказала:
– Ну ладно.
17
Последняя неделя четверти выдалась хуже некуда. Сунья со мной не разговаривала, и я уже осатанел от снежков, которые Дэниел норовил запустить мне в лицо, от сосулек, которые он засовывал мне за шиворот, и от того, что все получают рождественские открытки, а я нет. В библиотеке установили такой почтовый ящик – бросаешь туда свои открытки, а в конце уроков их разносят по классам и вручают адресатам. Директор этой чепухней занимается – нацепит колпак Санта-Клауса, заявится в класс и похохатывает довольно: «Хо-хо-хо!» А потом зачитывает имена на открытках. И всегда бывает целая куча открыток для Райана, куча для Дэниела и довольно много для Суньи. Я поначалу не знал, что и думать, на площадке-то она все время одна стоит – и вдруг такое внимание.