И по-настоящему простит меня. Но я же ничего этого не мог, вот и сидел у стола и ждал, что скажет Джас.
– Я влюбилась.
От неожиданности я поперхнулся «Рибеной» и всю футболку на груди залил. Джас похлопала меня по спине. Я отдышался и спрашиваю:
– В Лео?
Джас только кусала ногти. Я охнул, а она заерзала на стуле и выдавила:
– Что папа говорил… – глаза у нее наполнились слезами, – что папа тогда говорил в машине… Что Лео похож на девчонку… Что он гей… Никогда ему не прощу!
– Придется простить, – вздохнул я.
– Почему это? – Джас шмыгнула носом.
– Потому что он наш папа, – говорю.
А она:
– Ну и что?
Я опешил.
– Он наш папа, – повторил я. Не знал, что еще сказать.
– А мы его дети, – прошептала Джас.
Я не понял, к чему это она, и просто сжал ее руку. Такую холодную, худую.
– Когда папа бросил меня под дождем и укатил, я не пошла в школу. – Джас пристально разглядывала какое-то пятнышко на столе. – Я позвонила Лео, он смылся из колледжа и прикатил за мной. Мы весь день провели вместе. Так хорошо мне еще никогда не было! Про школу и думать не хотелось.
Я пододвинулся поближе, покачал головой:
– Школа – это важно. Очень важно. Мама говорила, хорошими отметками можно добиться всего, чего мы пожелаем. Мама говорила, что образование…
Джас оторвалась от пятна на столе и посмотрела мне прямо в глаза:
– Мама не живет с нами, Джейми.
Я хотел было снова напомнить про родительское собрание, про то, что, может, как раз сейчас мама собирает вещи и мечтает о том, как мы с ней встретимся. Хотел сказать: «Мама обязательно приедет. И будет ждать меня у школы, у англиканской начальной школы Эмблсайда, завтра ровно в три пятнадцать. Без Найджела». Но я не стал ничего говорить. Промолчал – в душе что-то шевельнулось, и мне вдруг стало страшно.
– Завтра пойду в школу, – сказала Джас. – Накатаю записку от папиного имени, и дело в шляпе.
– Обещаешь?
– Не сойти мне живой с… – начала Джас и умолкла.
Мы оба вспомнили про нашу мертвую сестру на камине. Тогда Джас встала и принялась мыть чашки.
– Прости, – снова сказала она. Пузырьки жидкого мыла смахивали на снег, и на морскую пену, и на шипучую «фанту». – За то, что врала и что школу прогуляла. И вообще…
А я сказал:
– Да ладно. – И теперь вправду простил ее.
– Просто это ужасно трудно. Трудно думать о чем-нибудь другом. Быть вдалеке от него. Когда-нибудь сам поймешь.
Я ничего на это не ответил, но подумал, что уже прекрасно понимаю.
* * *
Я попросил у Суньи прощения раз триста. А может, больше. Стоило миссис Фармер замолкнуть, я шептал: «Прости-прости-прости-прости-прости-прости-прости», без передыху. Почему-то не помогло – Сунья сидела грустная и молчаливая. На большой перемене мы только устроились на нашей скамейке, как Дэниел заорал:
– Эй, чурка! Будешь жрать карри на Рождество? – И запустил снежком прямо Сунье в голову.
Я хотел было ответить, но промолчал, а Сунья убежала и до конца перемены просидела в девчачьем туалете. По-моему, Дэниел догадался, что это Сунья насовала пиписек в его хлев, потому что он пристает к ней еще сильнее, просто проходу не дает.
Весь день я был ужасно рассеянным, потому что ждал маму. Не мог ни карты рисовать, ни про викторианцев рассказывать, ни аккуратно писать с красной строки. Просто тупо пялился в тетрадки, а писать ничего не писал.