Еще до начала зимы он заболел гриппом и так ослаб, что не мог встать с постели, так что теперь она с наслаждением приносила еду ему в комнату. Однажды утром она вошла к нему раньше обычного и обнаружила, что он еще спит, тяжело дыша. Старая рубашка, которую он надевал на ночь, была расстегнута — его грудь тремя витками опоясывала колючая проволока. Она отшатнулась к двери, уронив поднос.
— Мистер Моутс, — произнесла она заплетающимся языком. — Зачем это? Так не делают.
Он очнулся.
— Зачем эта проволока? — проговорила она. — Так не делают.
Он принялся застегивать рубашку.
— Так делают.
— Нет, это ненормально. Это вроде тех жутких историй, это то, чего люди больше не делают — варятся в кипящем масле, становятся святыми или замуровывают кошек. Люди так больше не делают.
— Делают, раз я делаю.
— Люди так не делают, — повторила она. — Да и зачем это вам?
— Я не чист, — сказал он.
Она стояла, уставившись на него, забыв про разбитую посуду под ногами.
— А, ясно, — сказала она, — вы испачкали кровью рубашку и кровать. Вам надо нанять прачку…
— Не о той чистоте речь, — ответил он.
— Чистота одна, мистер Моутс. — Она взглянула на валявшиеся на полу осколки и пищу, вышла и тут же вернулась с совком и шваброй. — Гораздо легче истекать кровью, чем потом, мистер Моутс, — сказала она Самым Саркастическим тоном. — Если бы вы не верили в Иисуса, вы бы не занимались такими глупостями. Вы, должно быть, обманули меня, когда говорили про свою церковь. Не удивлюсь, если вы агент Папы Римского — или еще с какими глупостями связаны.
— Мне не о чем с вами разговаривать. — Закашлявшись, он перевернулся на живот.
— Кроме меня, о вас некому заботиться,— напомнила она.
Поначалу она решила выйти за него замуж, а потом отправить его в сумасшедший дом, но потом план изменился: выйти замуж и оставить его у себя. Она уже привыкла смотреть на его лицо; ей казалось, она сможет когда-нибудь одолеть тьму и увидеть то, что он скрывает. Теперь она решила, что медлить нельзя, и нужно заполучить его именно сейчас, пока он болен, или никогда. Грипп он переносил очень тяжело и едва держался на ногах, когда вставал; началась зима, дом продувало со всех сторон, ветер свистел так, что казалось, воздух рассекают острые ножи.
— Ни один человек в здравом уме носа не высунет в такую погоду. — С этими словами она заглянула в его комнату как-то утром в один из самых морозных дней. — Слышите, какой ветер, мистер Моутс? Вам очень повезло, что вы живете в теплом доме и есть кому о вас позаботиться. — Она произнесла это необычно сладким голосом. — Немногим слепым и больным выпадает такое счастье — чтобы кто-то о них заботился. — Она села на краешек стула у двери, расставила ноги, положила руки на колени. — Я хочу сказать, мистер Моутс, что, конечно, немногим людям выпадает такое счастье, как вам, но мне, знаете, так тяжело подниматься по этим ступенькам. Это меня совсем выматывает. И вот я думаю, что бы такое предпринять…
До этого момента он неподвижно лежал в постели, но тут резко сел, словно почувствовал в ее словах угрозу.
— Я знаю, — продолжала она, — вы не хотели бы потерять эту комнату. — Тут она сделала паузу, ожидая, какое впечатление произведут ее слова. Он повернулся к ней. Наконец-то она была твердо уверена, что он ее слушает. — Я знаю, что вам нравится здесь, вы не хотели бы уходить отсюда, вы больны и нуждаетесь в уходе, не говоря уж о том, что вы слепой. — Она явственно слышала стук собственного сердца.
В ногах кровати была свернута его одежда, он потянулся к ней и стал поспешно натягивать вещи прямо поверх ночной рубашки.
— Вот я и думаю — как бы так устроить, чтобы и у вас были дом и забота, и мне не пришлось бы подниматься по этим ступенькам.