Сидя в Вальпараисо в каком-нибудь ресторане на склоне холма, откуда открывался изумительный вид на море, я наблюдал за движением троллейбусов и прогуливающимися по набережной парами. Иногда ездил поваляться на пляже в соседний курорт Винья-дель-Мар. Морские львы чувствовали себя хозяевами побережья. Они нежились на камнях или бетонных сооружениях прибрежной зоны, абсолютно не обращая внимания на людей, проходящих мимо. Такое я видел еще раз только годами позже в Сан Франциско, когда был там на какой-то конференции. Звери, которые исторически были полноправными хозяевами тихоокеанского побережья, не хотели уступать людям свою стихию и как бы напоминали им, что они были здесь главными, не позволяли вмешиваться в свою жизнь. Немного севернее можно было даже встретить пингвинов, которые назывались по имени великого исследователя Александра Гумбольдта. Мне нравилось сидеть в маленьком ресторанчике в какой-нибудь рыбацкой деревне на берегу и наблюдать за неуклюжими пингвинами, живущими своей параллельной жизнью.
Карине нравились мои рассказы о жизни и о моих путешествиях. Мы побродили по пляжу возле Порто и поехали обратно в Лиссабон. На следующий день ей нужно было улетать, и мы решили вернуться, чтобы на следующее утро спокойно позавтракать в ресторане с видом на статую Христа на другом берегу Рио Тежу.
Она тогда была еще в чем-то наивной в своих представлениях о жизни. Карине ужасно хотелось работать в ООН. Я же бывал там слишком часто, чтобы понимать, что это не ее. Однажды я взял ее с собой в Вену. Мне нужно было присутствовать на нескольких заседаниях и я оформил ее своей ассистенткой. Ее счастью не было предела. Она сидела в одном из рядов этого огромного зала. Я сидел на местах для важных персон. Шла презентация. Она увлеченно слушала. Мне тоже пришлось выступить по моей теме. Я видел, как она светится от счастья даже с того далекого ряда, где находился. Моя Карина… Эти пару дней для меня и для нее ничего больше не существовало. Были только наши шутки про политику и обсуждение Организации Объединенных Наций. Если бы знала мировая общественность, что иногда, сидя на заседании ООН и делая вид, что набрасывал важные заметки, я на самом деле писал ей любовные письма, но не отдавал, в то время, когда обсуждались темы глобальной значимости и меня даже иногда снимали для телевиденья и фотографировали для газет. Я сильно устал от проституции этого учереждения и уже не верил, что мог чем-то повлиять на какие-то решения. Поэтому сдался и занимался тем, что считал на данный момент правильным.
Я показал ей самые важные изюминки Вены. Карина, заядлая любительница фотоискусства, забыла фотоаппарат, и мы пришли к выводу, что лучшими были именно те фото, которые не сделал. Мы складывали большие и указательные пальцы в «фотографическую рамку», делали вид, что снимаем, потом сравнивали у кого «получилось лучше» и смеялись до слез. Я даже в этот раз тряхнул стариной и пошел с ней в латиноамериканский клуб, где мы танцевали сальсу. Держа ее в своих обьятьях и вдыхая аромат ее тела, я собирал в кулак всю свою волю, чтобы не начать ее целовать. Я танцевал этот танец ужасно. Она смеялась и продолжала танцевать со мной дальше. При этом мне пришло на ум, что те, кто не понимал слова этих песен, были просто счастливчиками. Для меня всегда было абсурдом видеть веселые довольные пары, радостно отплясывающие под слова песни вроде: «Ты разбила мне сердце, ушла к другому, я в полной депрессии и умру без тебя». В другие дни мы ходили на концерт классической музыки или в картинную галерею на выставку картин какого-то сумасшедшего художника, и у нас было одно мнение об этом искусстве. Я не знал, откуда она брала все эти знания и как у нее получалось просто видеть и чувствовать так же, как я. Каждый раз, когда мы встречались, она поражала меня чем-то новым, что потом занимало мои мысли несколько дней, а иногда и недель. Я даже как-то в шутку попросил ее написать для меня «инструкцию по ее эксплуатации», чтобы знать, как с ней лучше обращаться, чтобы не было сюрпризов. Смеялись долго.
В Вене мы жили в одном номере. Я не хотел отпускать ее от себя. Я не смел дотронуться до нее как мужчина, боялся ее отказа и боялся потерять ее навсегда. В тусклом свете луны я стоял около ее постели. Карина крепко спала, я умирал от желания, но ограничивался лишь тем, что любовался ее сонным лицом, как у маленькой девочки, которой было спокойно и тепло. Я охранял ее сон, в своих мыслях невольно лаская каждую частичку ее тела. Я часто наблюдал за ней и видел на ее лице как бы скрытую, таинственную улыбку. Я называл ее «улыбкой этрусков». По моему мнению, Джоконда Леонардо да Винчи тоже улыбалась улыбкой этрусков. В их эпоху скульпторы пытались передать свои творения в трехмерном измерении. Они вырезали губы у скульптур таким образом, что при попадании света на нее создавалось впечатление, что она улыбалась. Поэтому, несмотря на иногда мелькающую грусть в ее лице, я всегда замечал в ней эту особенную «улыбку этрусков», которая сводила меня с ума и заставляла возвращаться к этой женщине снова и снова.
Так мы вместе объездили много стран. Однажды осенью, когда я находился в командировке в Канаде, я увидел лес с разноцветными листьями и дерево, которое мне напомнило одну нашу прогулку по осеннему парку в Европе. На меня нахлынули эмоции, я позвонил ей и чуть не выронил трубку, когда услышал, что она была как раз в Латинской Америке и в той стране, где был разгар военного путча. Столица, в которой она находилась, была в баррикадах, и в городе происходили стычки с повстанцами. У меня было чувство, что она не совсем понимала, насколько все было серьезно и насколько опасно там находиться. Я долго жил в Латинской Америке, был свидетелем путча Августа Пиночета и прекрасно все оценил, поэтому чуть не умер от страха за нее. Переведя все в шутку, чтобы не вызывать у нее паники, я назначил ей «свидание». Купил билет на следующий рейс и спустился на несколько стран южнее. Я нашел ее в ресторане, где мы договорились встретиться, и еле сдерживался, чтобы не выдать свой страх за нее и страх, что она вдруг могла исчезнуть из моей жизни. У меня был важный симпозиум, который я чуть не пропустил в Монреале. Но я вернулся лишь тогда, когда убедился, что она поехала дальше и не осталась в этом сумасшедшем городе, полном непредсказуемых опасностей. После этого я старался советовать ей более безопасные путешествия. Я уже объездил полмира, и ей были интересны мои рассказы, она прислушивалась к большинству моих советов. Мне это очень льстило.
Когда я брал ее с собой на торжественные приемы, где все должны были говорить на английском, она не смущалась, поддерживала разговор и удивляла своими меткими шутками. Она была похожа чем-то на меня самого, потерянного странника среди разных стран, языков, культур, взглядов на жизнь, фальшивых и подлинных идеалов. Мы ходили на встречи в разные посольства. С какого-то времени я даже перестал брать с собой визитные карточки, меня там и так знали, а кто не знал, просили мои контакты у тех, кто знал. Мы оба поражали интернациональную «тусовку» тем, что переходили с одного языка на другой, шутили и говорили на серьезные темы на языке тех, кто к нам подходил. Я замечал взгляды присутствующих, обращенные в нашу сторону. Все спрашивали себя, кем была для меня Карина. Моя итальянская внешность настолько контрастировала с ее славянской и мои карие глаза были настолько не похожи на ее зеленые, что все были уверены: родственниками мы не были. Я ловил на себе завистливые взгляды мужчин и презрительные взгляды женщин. Мне было все равно. Среди всех этих скучных разговоров ни о чем она была моим спасением и вдохновением. Я знал, когда она была рядом, бесед ни о чем больше не существовало. Мы шутили по поводу всех этих важных встреч, людей, приемов и потом сбегали от них в какое-нибудь уютное кафе или секретное место, известное только нам обоим. Там не существовало больше ни политики, ни дипломатии, ни вчера, ни завтра. Там были только ее зеленые глаза, освещаемые этрусской улыбкой, смотревшие на меня с усталостью и восхищением. А так же моя нескончаемая нежность, которая окутывала ее словно мягкое покрывало и, несмотря на всю ее усталость, не отпускала спать.