Девушки в моем лице давали чуть ли не лично Ему, великому программисту, создавшему все вокруг. Я видел его отражение в их глазах, когда они кончали. Понимал, что, дав мне чуть-чуть посувать, они надеются теперь на тайное покровительство, повышение, богатство или хотя бы прощение грехов. Ведь если она отсосала безопаснику, значит она – настоящий патриот.
Я не расстраивался, ведь к тому времени, с кем бы не трахался, я представлял себе Ту, что отказалась быть со мной. Наверное, девочки видели в моих глазах ее отражение, но и они не обижались. Мир и так создан из тоски, скуки и чуть-чуть горя. Единственный язык, на котором мы общаемся – боль. Так зачем копаться в этих редких секундах радости и удовольствия? Кто кого обманывал, какая теперь разница?
По Джейс было видно сразу, что она не такая. Она ждала трамвая. Поэтому я, не медля, вынул свой трамвай, вывалив его из штанов на стол. Трамвай был из трех вагонов – трех бумажек с портретами зеленого монстра, – 300 кроков, примерно 0,3 золотых в ходовой для этих мест валюте. По ее глазам я понял, что это как раз ее размер. Она рассмеялась. Я представил, что она, сидя перед зеркалом, до моего прихода представляла себе, визуализировала 300 кроков, и теперь они реализовались в моем лице. Представил это и тоже рассмеялся.
Разговор, ненапряжный и простой, пошел сам собой. Джейс сказала, что очень устала в этом турне и давно мечтает об отпуске на курорте – где-нибудь, где теплое море, хорошие отели и только лебеди (На Лебеди лесбос почти основная ориентация, и от мужиков все эти джейс устают как от тяжелой работы – «таскать мешки» они это называют). Мечтая вслух о курорте, она соблазнительно улыбалась и обворожительным движением белокожей узкой ручки, тонкими пальчиками с длинным алыми ногтями, прибрала со стола мой трамвай, и развернулась ко мне лицом вместе с креслом…
Я, теряя дар речи, бросился целовать ее ноги. Крепко вцепившись руками, впивался губами в верх ступни, облизывал языком голень, коленки, ямки за коленками, чмокал выше и выше, пока не уперся головой между ног…
Джейс – это просто сказка, это космос, в хорошем смысле слова. Такие минуты, как будто оправдывают, все эти годы беспонта и холода. Сознание до верху заполнилось ее улыбкой, выражением глаз, жилками на бедрах, волнительными маленькими, почти плоскими белыми сисечками с бледно-розовыми большими сосками… Длинная шея, которую можно целовать до-о-олго, так долго, как хочется, пограничье между гладкой шеей и началом волос, куда можно тихонько подуть, ушки, которые кажутся хрупкими и тонкими, но которые жарко отзываются, если тихонько прикусить зубами их за мочки.
Я не очень люблю тратить время на скучную классику, но тут вдруг вдохновился и вошел в нее с позиции миссионера. Я представлял себе, что я в ее глазах сейчас – Курорт или волшебный конь, на котором он доскачет до курорта. Походу, она представляла что такое же, потому, что схватила меня, как коня, за шею, как за холку, потянула мое лицо к своему и завизжала «Давай, ну!». Я неистово кончил, продолжая вталкивать ее в кровать фрикциями, смотрел в ее глаза, видел там смеющиеся портреты удовлетворенных зеленых монстров, ее довольных лесбо-подружек, счастливых курортских мальчиков-официантов. Я давал ей радость, и не обижался, что радость не во мне, а в зеленых монстрах.
Я слышал, как сейчас на самом деле трое моих монстров трахаются у нее в тумбочке с ее монстрами, лежавшими там еще до меня. Мы с ней – просто необходимое приложение к программе трахающихся зеленых монстров. Это кроки должны были встретиться в этой тумбочке, просто использовав нас, как средство коммуникации. Теперь они всей кучей вцепятся в душу Джейс и заставят отвезти их на курорт, где они трахнутся с миллионом монстров, уже собравшихся там. И так они становятся все сильнее и сильнее, все организованнее, и все смешнее песни людей о свободе – все так или иначе подчиняется воле и тайному замыслу зеленых монстров.
Я не расстраивался. В этот раз я даже не вспомнил Ту, это значит, что мне было по-настоящему классно. Джейс лежала, раскинув руки, на спине и шла большими красными пятнами по белому телу, смотрела в потолок и тяжело дышала. Я потрогал ее потные маленькие ягодицы. Пот быстро испарялся и кожа казалась прохладной.
Я заглянул ей в лицо и понял, что мне лучше уйти, не портить впечатление и не надоедать. Жаль, я же хотел пробыть с ней весь месяц, как это было бы классно! По крайней мере, могло бы быть классно. Радость – чертов сука, гребанный революционер… Понимает этот рыжий мудак, что он у меня отнял?
Я оделся, потрогал ее пяточку и слегка почесал отвердевшую кожу. Она улыбнулась, и сказала «все, иди». Мы сговорились, что увидимся завтра вечером, после концерта я зайду и, может, еще и сходим куда-нибудь, посидим…
Я вышел по пустому темному коридору в темный провал зрительного зала. Посветил фонариком. Вверху на куполе в чудесном танце кружились греческие боги и богини, какие-то птицы и звери, белели руины парфенонов. Они были бесконечно прекрасны. У меня как-то непротиворечиво вдруг уложились одновременно чувство тонкости и уязвимости красоты и ее вечности, непреложности. Я, которого воспитали наши преподы в Академии быть защитником Красоты, быть готовым спасти и сберечь Это, теперь казался себе случайным набором частиц, мимолетным облаком пыли, беззащитным и смертным рядом с Красотой, которая безусловна, непреложна и вечна. Мое облачко пыли рассеется, а красота останется жить, она заложена в самом движении пыли, в самом механизме взаимодействия материй, энергий, пространств и времен. Она – главная формула этой жизни, в которой мы все -только миллионы переменных.
Все вокруг – это огромный зрительный зал, в котором, отыграв свое, исчезают, актеры, декорации, даже зеленые монстры исчезают, сменившись другими бумажками с другими рылами, десятки творческих коллективов вспыхивают звездами, занимают все внимание и потом исчезают. Все артисты, примы и второстепенные персонажи, солисты и подпевалы, короли и шуты, деньги, оружие, горе и радость уходят согласно великому сценарию, меняя друг друга. Только этот зрительный зал, этот купол, эта сцена остаются.
Я шел между рядами зрительских мест, по огромной бархатисто-красной координатной сетке кресел-ячеек, ступал по мягкому черному ковру и представлял себе, что Джейс уже наверное спит, а, может, пересчитывает монстров, листая хрустящие бумажки своими длинными пальчиками с красными коготками, и думает, сколько еще тяжелых мешков перетаскает, прежде чем доскачет на них, как на волшебных конях, до берега своей мечты, до прекрасного теплого моря, увидит мягкий золотой песок, белые колоннады отеля, пойдет с подругами на дискотеку, где будут веселиться и танцевать тысячи радостных огней.
Я выбрался из концертного зала, умиротворенно брел по опустевшим коридорам и холлам 45-й, ехал на тихом лифте, пока не оказался у себя в номере и не уснул счастливым сном ребенка.
хххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххх
Проснулся на следующий день с трудом только около 11 часов (здесь на 45-й для удобства людей в сутках 24 часа). Продрал глаза и пошел бриться, умываться… Голова болела от киношников, все мышцы и кости болели от Джейс. Это была приятная боль, как звезда посреди сонных и нудных месяцев сенсорной депривации в космосе.
Раздавил бутылочку светлого пива, перекусил красной рыбой с хлебом и маслом. «Ведь хорошо же живу, жаль, что это не надолго», – лениво скользили мысли в голове джедая. К двенадцати добрался до шлюз-парковки к своему кораблю, у створок шлюза уже ждал доставщик с тележками. 15 соединенных паровозиком тележек со жратвой мы с ним вместе вкатили в шлюз и подогнали к главной («человеческой двери») моего корабля. (В разных частях еще были люки, в которые я лазил, когда становился собственным рабочим или техником).