Получилось несколько длиннее, чем я предполагала.
И заняло больше времени, чем ожидалось, пришлось писать часа два, не меньше. Зато все это явно выигрывало в сравнении с пятью-шестью часами, которые ушли бы на составление записки более светского содержания. Затем я написала заключительный параграф, где говорилось, что для прочтения иероглифов на Розеттском камне неплохо было бы иметь еще и колонку на китайском, но, к несчастью, я не знаю китайских иероглифов. А затем добавила, что если ему когда-нибудь придется столкнуться с поэмой Китса, где тот описывает свои впечатления о «Гомере» Чэпмена, то не мешало бы знать, что Чэпмен там пишет следующее:
Трам-пам-пам-пам-пам — Иов увидал их тяжелую колесницу.
И (пожалев их) про себя подумал: Бедные, жалкие животные, (сказал он)
Зачем мы отдали вас смертному царю? Трам-пам-пам,
Трам-тарарам, там-тампам-пам?
Трам-тарарам, пам-пам-пам-пам?
Из всех несчастных тварей, что дышат и ползают по земле,
Нет твари несчастнее человека. И превратить в бессмертных
Гектору вас не удастся, трам-тарарам-пам-пам.
И когда вы увидите, как это просто, то, надеюсь, вам понравится и... Тут я лихим росчерком вывела первую букву моего имени, «С», а затем пририсовала к ней еще и маловразумительную закорючку, сильно рассчитывая на то, что вчера он вряд ли уловил, как меня зовут.
А потом положила записку на стол, туда, где он наверняка ее увидит. Идея с запиской казалась очень изощренной и изысканной, когда я лежала в постели, но теперь я вдруг засомневалась, поймет ли Либерейс, на что я так вежливо и туманно намекаю, или же примет за оскорбление? А может, вообще не обратит внимания?.. Но слишком поздно, а потому — прощай.
Добравшись до дома, я вдруг подумала, что пора бы перестать влачить такое бесцельное существование. Однако перестать влачить существование гораздо труднее, чем вы думаете, & если вы не способны на это, можно попробовать привнести в это самое существование хотя бы элемент целенаправленности.
Не знаю, понравился ли Лпберейсу этот отрывок о лошадях Ахилла (исходя из его не относящихся к делу ремарок, я ничуть не удивилась, поняв, что, читая Чэпмена, он чувствовал себя эдаким Кортесом, вглядывающимся в тихоокеанские просторы), но, составляя эту мудреную записку, я была счастлива & подумала, что могла бы составить такие комментарии для всей «Илиады» и «Одиссеи», исписать море страниц с объяснением разных грамматических тонкостей, особенностей диалекта и сложных формулировок. Я даже готова перепечатать все это за несколько тысяч фунтов и выставить на продажу, и тогда люди смогут прочесть все это вне зависимости от того, изучали они в школе французский, латынь или какой-либо иной, не имеющий отношения к делу предмет. А затем я могла бы сделать то же самое и для освоения других языков, которые еще труднее поддаются изучению в школе, чем греческий. И пусть мне придется прождать еще 30-40 лет, прежде чем тело мое станет бесчувственной материей, — эти годы не пройдут даром, и существование мое будет хоть чуточку менее бессмысленным. Что ж, хорошо.
Как-то раз Эмма пригласила меня в кабинет для беседы. И сказала, что собирается покинуть компанию. Что тогда буду делать я? Ведь если она уйдет, автоматически теряю свое место и я. В этой фирме я проработала недостаточно для того, чтобы рассчитывать на оплату отпуска по уходу за ребенком. Может, мне стоит уехать в Штаты и родить там?
Я не знала, что на это ответить.
А потому промолчала, и тут Эмма выдвинула ряд практических предложений. Сказала, что издатель запускает какой-то грандиозный лингвистический проект, для осуществления которого потребуется перепечатка на компьютер текстов из разных журналов. Сказала, что уже навела справки и может пристроить меня к этому делу. Сказала, что вовсе не обязательно таскать компьютер из дома на работу, поскольку офис как таковой просто перестанет существовать.