В блиндаже человек, которого дожидался подполковник, молча кивнул и протянул руку лейтенанту. Снял маскхалат и ватник. Остался в грубошерстном свитере, ватных штанах и валенках. Вопросительно взглянул на подполковника.
– У себя переоденешься. А сейчас, – уже лейтенанту, – пока старший лейтенант по-быстрому чайком согреется, скажи пулеметчикам, пусть пальбу прекращают.
– Есть! – лейтенант согласно кивнул, козырнул и вышел.
Дождавшись, пока лейтенант отойдет от блиндажа, подполковник тихо, едва не шепотом, потребовал от старшего лейтенанта:
– Рассказывай.
– Прошло, как отрабатывали, – так же тихо ответил тот. – За десять минут до назначенного времени выдвинулись из землянки к валуну. После трех вспышек зажигалки перебрались через наш окоп, он отсиделся в гроте, а потом прошел в расположение немцев.
– Как там встретили?
– Можно сказать, стандартно: задержали и увели сначала в блиндаж на передовой, а потом сразу же в глубину расположения.
– Грубостей или чего-то необычного не было?
– Нет. При задержании, нет.
– Будем надеяться, что и потом будет все в порядке, участок здесь не особенно боевой. Конечно, через «тропу», где нет постов боевого охранения, было бы безопаснее. Но надо, обязательно надо, чтобы немцы поверили:
наши войска сосредотачиваются для удара в районе Восьмой ГЭС и Второго городка.
Помолчал, редко и ритмично постукивая ногтями, плоской их стороной, по столешнице.
– В сто, в тысячу раз легче было бы самому пойти, чем вот так… ребенка посылать. – Приподнял руку и несильно, но резко стукнул внутренней стороной кулака по столу. – И деваться некуда. Надо.
Успокаивая себя, прошелся по блиндажу туда-обратно и позвал:
– Мартьянов!
В блиндаж вошел Никола-часовой.
– Сейчас, как только вернется лейтенант, уходим. После ухода приберешь здесь, на это тебе пять минут, и догоняй нас.
– Понятно.
– А пока иди на пост.
– Есть!
– И ты с чаем не рассиживайся, пей скорее, – нервно подогнал старшего лейтенанта.
– Угу, – согласился тот, и, не желая усугублять беспокойство начальства, подул на поверхность кипятка и, насколько позволяла температура, сократил время между глотками: подполковник вообще к каждому выводу разведчиков относился трепетно, а уж когда ребятишек выводили – будто целиком был сплетен из нервов. Тут его лучше не раздражать. Но, по-прежнему, давал каждому глотку, не торопясь, скатываться в желудок и максимально прогревать организм.
Старший лейтенант допил чай, и они втроем, вместе с возвратившимся лейтенантом, отправились по ходам сообщения, от передовой в глубину расположения. Но штаб и иные службы обходили стороной, пока не вышли к сокрытой в лесочке возле шоссе раскрашенной белыми камуфляжными разводами эмке.
– Он еще нужен? – лейтенант указал на солдата, охранявшего легковушку.
– Нет. И ты, лейтенант, можешь идти отдыхать. Теперь мы сами управимся. Обеспечение пока не снимай. – Подполковник протянул ему руку. – Спасибо за помощь.
Подошел Мартьянов.
– Порядок? – спросил подполковник.
– Так точно, порядок, – ответил Никола.
– Что говорят?
– Часовой, что было, то и говорит: своего человека с той стороны дожидались. А остальные ничего не видели.
– И как он считает, дождались?
– Считает, дождались.
– Наблюдательный. А болтать не будет?
– Лейтенант предупредил и его, – Мартьянов не удержал улыбки, – и меня, чтоб о Владимире Семеновиче, о товарище старшем лейтенанте, – посмотрел со значением на человека в ватнике, – никому ни слова.
– Будет молчать – на следующее мероприятие опять возьмем. А вот тебя… Надо подумать.
– Почему – подумать?.. – заволновался Мартьянов.
– Потому что не кичись, боб не слаще гороха. Намокнешь – тоже лопнешь. Нечего над старшим по званию зубы скалить. Лейтенант правильно предупредил. И его, и тебя.
– Виноват!
– То-то же. А окурок, что я в стенке блиндажа оставил, он забрал или ты?
– Я. Он говорит: возьми себе, меня товарищ подполковник двумя целыми папиросами угостил.
– Так и сказал: товарищ?
– Нет, это я для вежливости. И чтоб по уставу было.
– Понятно. А о чем-нибудь расспрашивал?
– Нет, не расспрашивал. Вначале говорил: похоже, с той стороны кого-то ждем. А когда товарищ старший лейтенант вернулся, сказал: ну, что я говорил.
– А ты ему что ответил?
– Сказал, что я и не возражал.
– Понятно. А он не сказал, как определил, что человека ждем?
– Да он… это…
– Не мямли, как двоечник у доски.
– По Вашему поведению. Сказал, что Вы, товарищ подполковник, часто выходили из блиндажа будто бы покурить, а на самом деле, наверно, с той стороны человека ждете.
– Наблюдательный, – повторил подполковник. – Ну, хорошо, товарища старшего лейтенанта мы дождались. Больше нам здесь делать нечего. Прогревай, Коля, машину и поедем.
Мартьянов сел на водительское место. Подполковник отвел старшего лейтенанта в сторонку.
– Значит, и Мартьянов ничего не заметил. Это хорошо, аккуратно сработали. – Мельком глянул на часы и долгим взглядом на линию фронта, даже туловищем подался в ту сторону. – Как он там? А?
– Будем надеяться, все хорошо…
– Будем. – Помолчал и тихонько проговорил: – Не к лицу мне, коммунисту, такое говорить, но иногда, особенно если ребят выводим, помолиться за них хочется. Был бы верующим, помолился бы… – Снова глянул на часы и распорядился: – Пройди к лейтенанту, скажи, пусть снимает обеспечение. И пощупай его аккуратненько, что он думает о сегодняшнем мероприятии. И сразу обратно. Дел много, пора возвращаться, а путь не близкий. Да, еще один момент, Симахин вроде неплохой паренек, может пригодиться. Попроси лейтенанта от моего имени, пусть присмотрится к нему. Только не говори зачем.
Когда старший лейтенант вернулся, подполковник вопросительно посмотрел на него.
– Что лейтенант?
– Считает, что разведгруппа ушла в поиск. Но ни состава, ни задач, естественно, не знает.
– Это хорошо, – подполковник удовлетворенно кивнул.
– И к солдату присмотрится.
– Угу. Пусть присматривается. Поехали.
– Ахтунг!
В блиндаж вошел обер-лейтенант. Белокурый, высокий, стройный и даже элегантный, насколько можно быть элегантным на передовой. Его охрана, два автоматчика, в ладно пригнанной под стать командиру, форме, встала у двери, положив руки на шмайссеры.
Фельдфебель доложил. Офицер повернулся к мальчику. Длинный, тонкий, крючком нос несколько портил его, однако делал лицо запоминающимся.
– Paivaa, herra upseeri![2] – поздоровался мальчик.
– А-а, Mikko, – узнал его обер-лейтенант и даже улыбнулся, – huomenta, herra Metsapuro! Здравствуй, господин Лесной Ручей. Все течешь? Даже зимой? – Немец немного говорил по-фински.
– К родственникам хожу. Жить где-то надо.
– Как на той стороне? – перешел немец на более знакомый ему русский. По-русски он говорил с акцентом, но слов не коверкал.
– Голодно. Даже у тех, кто с огородом живет, с едой плохо. Власти оставили по 15 килограмм картошки на едока, а остальное приказали сдать в фонд обороны. Разве зиму с этими харчами переживешь? В городе совсем плохо, кошек и собак еще в прошлую зиму съели.
– Сдаваться когда собираются?
– Вроде бы совсем не собираются. Говорят, от голода, может, кто и уцелеет, а если сдаться, то немцы всех расстреляют.
– Это вранье, большевистская пропаганда. И ты, когда пойдешь снова туда, скажи, что немцы – народ культурный и гуманный, никого расстреливать не собираются. Конечно, если добровольно сдадутся.
– За такие разговоры они сами расстреливают. На месте. Без суда и следствия. По строгости законов военного времени. Везде, на стенах и на всех столбах, бумаги наклеены, а в них написано: за невыполнение приказов, за распространение панических и пораженческих слухов привлекать к ответственности по строгости законов военного времени.
– Понятно. Линию фронта как перешел?
Микко повторил то, что уже рассказал фельдфебелю.
– А к линии фронта как шел?