Миша потом глаза стыдился на Владимира Семеновича поднять, неловко было за свое подозрение.
* * *
А в Невской Дубровке у него крестная, тетя Василиса живет.
Одно лето, когда мамина мама, баба Аксинья или кратко Бабаксинья, к которой Мишу всегда отправляли на лето, занемогла, Миша остаток каникул доживал в Невской Дубровке у крестной Василисы и ее мужа дяди Макара, шестым ребенком.
Крестная прихрамывала, еще совсем молоденькой девчонкой упала с лошади и что-то в ноге повредила. Первое время ступить на ногу не могла, свозили ее к деревенскому костоправу, костоправ ногу на место поставил, и она пошла, но хромота осталась.
Когда дубровские пчеловоды начали качать мед, крестная напекла пышных шанежек, часть их уложила в тарелку, перевязала платком, и пошли они к дяде Григорию и тете Лукерье.
Дядя Григорий и крестная сели покалякать о житье-бытье, о прошедшем сенокосе, о видах на урожай картошки и иной огородины, а тетя Луша, жена дяди Григория, не покидая, впрочем, совместного с мужем и подругой разговора, налила полную миску, чуть не до краев, светло-желтого, тягучего, янтарем отливающего на солнце, ароматного и уже на один только взгляд вкусного меда. У Миши слюны полон рот набежал, жидкий мед редко ему приходилось кушать, а он его очень любил. И поставила другую миску, с нарезанными на прямоугольники сотами, налила большую кружку молока и рядом крынку оставила: мало будет, наливай сам, сколько хочешь. Это ж какое лакомство!
Дядя Григорий ласково посмотрел на растерявшегося перед таким богатством Мишу, погладил по голове и певучим баритоном подбодрил:
– Кушай, сынку, кушай.
Крестная развязала узлы, высвободила шаньги и подвинула тарелку Мише.
– Кушай, Мишенька, у дяди Гриши хороший медок.
– Бог дал, мэд в этом году есть, – согласился дядя Григорий.
Однако через некоторое время она с тревогой стала посматривать на крестника.
– Мишенька, ты много-то не ешь…
– Та нэхай. Разнотравье дюже полезьний для здоровья мэд, в нем вреда нэма. Кушай, дитятко, кушай, – вступился дядя Григорий за мальчика.
– Не переел бы, а то плохо станет, – объяснила свое волнение крестная.
– Тай ти шо, Васылина… Дытына бильш чим трэба, николи нэ зъист.
Но либо дядя Григорий был слишком большим оптимистом по части Мишиного аппетита, либо Миша чересчур усердным едоком. Плохо ему не стало, однако мимо принесенного от дяди Григория трехлитрового бидона меда потом целую неделю ходил с полным равнодушием, а в первый день даже отворачивался, особенно, когда «макарята», так звала крестная пятерых своих чадушек, усердно лопотали ложками в миске с медом да подначивали младшую Полинку, воображавшую за столом в новой бежевой майке с узкими лямками из черных ленточек:
– Полин, ты мед-то на шаньгу намазывай.
– Ага, я намазываю, – рдела Полина и от меда, и от заботы старших братьев.
– Ты намазывай, Полина, намазывай.
– Да намазываю я, намазываю.
– Нет, Полина, ты накладываешь. А медок-то нужно намазывать.
– А ну, вас, за собой следите. Отстаньте, – и продолжала по-своему.
Братья на тот случай отстали, но после, стоило Полине в чем-то оплошать, кто-нибудь из «макарят» тотчас объявлял ей разницу между обильным вкушением меда и серьезной работой.
– Да-а, Полина. Это тебе не мед на шаньгу накладывать.
Сейчас на месте дома дяди Григория и тети Луши угли да обгоревшие деревяшки и, когда был там Миша, пахло не медом, а залитым костром, мокрыми головешками да сырой золой. Разбомбили фашисты проклятые дом дяди Григория. И пасека тоже сгорела.
– Ну, падлы, будет вам! – пообещал Микко фашистам.
У крестной хозяйство сохранилось. И дом, и огород, и корова. Хлеба, как всем, недоставало, но за счет усадьбы держались, голодные не сидели. По весне на поля ходили, вытаявшую картошку собирали и делали из нее «тырники». Картошку мыли, клали под донце, а на донце камни, отжимали мерзлотную влагу, сероватую и пузырчатую. Стекшую жидкость отдавали корове, отжатую картошку толкли и пекли лепешки. А если еще и посолить удавалось, то вполне съедобно было.
Хотя жили с крестной двое младших, Сергей и Полина, хозяйство она вела практически одна. Сергей этой весной закончил ремесленное училище и работал токарем на заводе «Арсенал». Забрал из бани, к ворчливому недовольству матери, короткую и широкую скамейку, на которой корыто для стирки белья хорошо помещалось и высота удобная, спину не ломала, и увез на завод – ему нужнее, росту до станка не хватает. А поселился на жительство в заводском общежитии.
Разумеется, когда приезжал в Дубровку, матери помогал. Но не часты были те посещения, работы много, иной раз сутками из цеха не уходил. Прикорнет, где удастся, под верстаком или на ящиках, поспит несколько часов и снова к станку. Нередко мать, не дождавшись сына, сама ехала в Ленинград к проходной, везла ему домашний доппаек.
Муж и три других сына воевали. Отец и два старших на разных фронтах, а шестнадцатилетний Василий под Ленинградом, в ополчении.
Самая младшая в семье и единственная дочь у родителей Полина, ровесница Миши, работала на торфоразработках, укладывала торфяные брикеты на транспортер. Уходила каждое утро и возвращалась к вечеру, чуть живая от усталости. Так что дома от нее помощи было не особо много. Но одно то хорошо, что хлеб какой-никакой в дом она приносила.
* * *
Быстро проскочил небольшую деревеньку.
«Не останавливаться… Не останавливаться так не останавливаться. Кто их знает, почему. Может быть, для меня опасно, может быть, к мероприятию какому готовятся, не хотят, чтобы я немцев насторожил, а может быть… Может быть, и без меня там наши глаза и уши есть. Да мало ли, что может быть, не до чужих забот, со своими бы справиться».
За деревней…
За деревней то же место, но не зима, а лето. Стайка ребят и растворившийся среди них Микко спешит по своим ребячьим делам. Навстречу немцы-фельджандармы катят на велосипедах. Останавливают ребят, обыскивают. У одного находят клочок чистой бумаги и огрызок карандаша.
– Шпион? – кричит немец.
– Нет, – отвечает тот по-русски.
– Русский шпион, – уже утверждает жандарм. И бьет кулаком в лицо. Бьет, как мужика, изо всей силы. Наступает упавшему мальчишке сапогом на горло и стоит так, пока мальчик не перестал трепыхаться.
Микко невольно ускоряет бег, изо всех сил отталкивается палками – прочь, прочь от этого страшного места.
Не так быстро, как первую, прошел и вторую деревню, вытянувшуюся вдоль речки.
И опять повезло. Ближе к вечеру его догнал санный поезд, мобилизованные немцами на извоз крестьяне из русских деревень. Поведал и им свою легенду, вернее, часть ее.
Упомяни, что совсем недавно был в Ленинграде, начнутся расспросы: что там и как там. Правду говорить рискованно, вряд ли немцы такое скопление русских без своих глаз и ушей оставили, наверняка в группу внедрены предатели. А говорить то, что было отработано в соответствии с легендой как линия поведения – зачем своих, уж если не обманывать, то вводить в заблуждение и душу им травить, рассказывая только про бедствия блокадников.
Посочувствовали и взяли с собой.
– Садись в любые сани и поезжай, пока по пути.
Но о себе мало что сказали. Может быть, его опасались, может, кого из своих подозревали, а скорее всего, жизнь под оккупантом приучила их сто раз подумать прежде, чем слово сказать.
Поздно вечером остановились на ночлег. Поужинали как-то уныло, лишь бы «кишку набить», и сразу же легли спать.
Хотелось спать, и глаза закрывались, но сон не шел. Лезло в голову, проигрывалось то, что предстояло ему сделать здесь, за линией фронта. А когда эти заботы оставили, громко храпевший дядька мешал заснуть. Его будили, поворачивали на бок, но, заснув, он снова ложился на спину и начинал храпеть.