4. Мой папа. В урне.
Я мысленно пнул себя за то, что оставил телефон дома. Хотя кто бы мне стал звонить? И, главное, зачем? Однако в ощущении, что до тебя могут дозвониться, был какой-то комфорт. Особенно если учесть мое текущее местоположение. Однако я покидал дом в спешке: если верить часам на моем айподе, это случилось меньше часа назад – разве такое вообще возможно? Я убежал с одной-единственной мыслью: забрать папу из этого дома. Эта мысль разрослась в шекспировский сюжет: я собрался бросить его останки в реку Хакенсак, где он навеки упокоится с подводной лодкой и не узнает о трагических событиях, которые неизбежно свершатся в тоскливых руинах имения Бенуччи в ближайшие месяцы или даже годы. Но затем на брегах реки под пение парящих сопрано я открыл урну. И увидел то, чего вовсе не ожидал.
Представьте себе: среди миллиардов людей, населяющих землю, есть один, который вам важен. Вы живете с ним и любите его. И вот этот человек умирает и, сгорев, рассыпается на миллиарды микроскопических кусочков. Эти кусочки помещают в некую емкость. Миллиарды к одному, один к миллиардам, миллиарды к одному. Иногда мне кажется, что любовь заключается в цифрах.
И теперь, в сени свисающих свиных туш, я смотрел на папину урну. Я отлепил липкую ленту, поднял крышку и отправился в свою Страну Ничего.
Эй, пап. Тебе что-нибудь нужно?
Нет, Вик, сказал бы пепел моего отца.
Все хорошо?
Да, Вик.
Ну вот и ладно. Спокойной ночи.
Спокойной ночи, Вик.
Насколько мне известно, в обычных урнах содержится только прах, ничего больше. Тогда получается, что эта урна не была обычной. Потому что в добавление к пеплу в папиной урне содержался пакет на застежке, а в пакете фотография. Старый полароид: мои родители, свежелицые, энергичные, юные. Они стоят где-то очень высоко, на крыше небоскреба, и за их спинами простирается Нью-Йорк. Юная Дорис улыбается в камеру. Юный Бруно улыбается юной Дорис.
Юные родители влюблены.
Это было счастье, которое я едва помнил; оно казалось мне чуждым и далеким, как Сингапур. Я знал, что люди ездят в Сингапур, а некоторые там даже живут. Я видел Сингапур на картах, на глобусе, по телевизору. Исходя из всего этого, я знал, что Сингапур существует на самом деле, хотя я ни разу там не был и понятия не имел, как туда добраться.
Счастье было похоже на Сингапур.
Но урна была особенной не только из-за фотографии. В ней был незапечатанный конверт без адреса, без марок. Я достал из него листок линованной бумаги, развернул и прочел…
Моя Дорис,
мне кажется несправедливым, что записки оставляют только те, кто заканчивает жизнь по собственной воле. Я не выбирал смерть; смерть выбрала меня сама. Поэтому считай это моей Окончательной Запиской.
Я думаю, большинство людей за жизнь способны на один Великий Поступок. С того мгновения, когда мы с тобой, не раздеваясь, прыгнули в тот бассейн (дом Эмили Эдвардс, одиннадцатый класс, ты тогда напилась, но я знаю, что ты помнишь этот эпизод, хотя и притворяешься, что не помнишь), до пяти минут назад, когда ты поцеловала меня в лоб, пообещала привести Вика в субботу, а затем, в своей обычной манере, споткнулась по пути к двери (ты думала, я не вижу, но я очень даже хорошо видел!), и все, все остальное время – все эти несовершенные прекрасные секунды – ты была моим Великим Поступком.
Столько воспоминаний.
Когда ты прочтешь это, станет ли их больше? Улыбаешься ли ты сейчас, думая о чем-то смешном, нелепом или грустном, что случилось между моментом, когда ты споткнулась, выходя из больничной двери, и моей смертью? Надеюсь, что да. Очень надеюсь. Но я чувствую, Дорис. Я чувствую, как она подходит. Я не боюсь. Может, мне бы хотелось прожить дольше, пережить больше, но я ни о чем не жалею. Вы с Виктором – мой север, юг, восток и запад. Вы – мое Повсюду.
Разве могу я потеряться?
Ты знаешь все места в списке. Отнеси меня туда, пожалуйста.
Пока мы не станем старо-новыми.
Подвесь меня в гостиной.
Швырни меня с утесов.
Похорони меня среди дымящихся кирпичей нашего первого поцелуя.
Утопи меня в нашем колодце желаний.
Сбрось меня с вершины нашей скалы.
Мою голову заполнили парящие сопрано. Я знал, что нужно сделать.
И я не вернусь домой, пока не закончу.
Два
Маловероятные вещи, или Снотворный эффект запеканки из зеленой фасоли и объятий сбоку
Комната для допросов № 2
Мэделин Фалко и детектив Г. Бандл
19 декабря // 15:53
Детектив Бандл похож на атомное облако. Узкие стопы, лодыжки как веточки, тощие ноги; ремень на поясе, а затем – БАБАХ – живот, похожий на гриб ядерного взрыва, переливается через ремень и закрывает пряжку. Грудь колесом, коренастая шея и потное красное лицо дополняют сравнение.
– Ты оставила его там? – спрашивает он.
– У «Бабушки». Вернее, в подсобке у «Бабушки».
– Ты провела его через… как его там… – Он пролистывает папки, лежащие перед ним на столе. – Желоб.
Я слегка двигаюсь в кресле. Синяки на спине, бедре, левой руке и лице заявляют о себе где-то глубоко внутри, словно татуировки на костях.
– Вы уверены, что с Джеммой все хорошо? – спрашиваю я.
– Мэделин, мы уже это обсудили.
– Я знаю. Но ее легко запутать.
– Прямо сейчас, пока мы разговариваем, о твоей бабушке заботятся лучшие специалисты Бергенской региональной больницы.
– И вы даете мне честное слово, что это не совсем отстойное место?
Бандл поднимает руку, словно произнося клятву:
– Я отвез туда собственную мать, когда у нее был лишай. Ну так вот. Расскажи мне про Желоб.
– Как вообще можно не знать о Желобе?
Детектив Бандл кинул взгляд на диктофон:
– А откуда можно о нем узнать?
– Да я же говорю, все знают про Желоб. Хотя подождите, вы что, недавно переехали сюда?
– Мэделин.
– Что?
– Зачем вообще приходить, если ты не собиралась с нами разговаривать?
Баз, скорее всего, молится в соседней камере, надеясь лишь на то, что мы сможем правдиво рассказать нашу историю. А Заз, Коко и Джемма надеются на то, что мы сможем рассказать нашу историю медленно. Смотрите, в чем тут дело: есть диаграмма Венна, где область А = {Говорить Правду}, область B = {Выиграть Время}, и область их пересечения очень невелика. Но если все пойдет по плану, именно в этой области мы с Виком проведем большую часть дня.
– Вы правы, – я драматично зеваю, изображая стереотипного подозреваемого в резком свете оголенной лампочки. – Ох, боже, как же это тяжело. Ну ладно. Я пришла, чтобы…
Детектив Бандл складывает руки на столе и передвигается на край сиденья; стул протестующе скрипит под нечеловеческим весом.
Я склоняюсь к диктофону:
– Я хотела узнать, не поделитесь ли жвачкой.
Бандл оглушительно вздыхает, и лицо его становится пунцовым, как вишня.
– Мэделин, сегодня днем вы с Виктором пришли сюда с Базом Кобонго, и пахло от вас так, словно вы только-только выбрались из урагана с дерьмом.
– Я же сказала: у нас были свои причины.
– …И вы настаивали, что Кабонго невиновен. Кабонго! Человек, у которого был мотив, возможности совершить преступление, приводы за насилие в прошлом и чье ДНК мы нашли на орудии убийства. Очевидно, вы испытываете к нему некую привязанность, и я уважаю ваши чувства, пусть и ошибочные. Мы знаем, что твой дядя прибегал к рукоприкладству. У тебя ссадины по всему лицу, ты морщишься от боли с той секунды, как села на стул, так что же это было… самозащита? Кабонго пытался помешать твоему дяде, когда тот замахнулся. Они вступили в драку, и Баз его убил. Просто скажи, что это была самозащита, и мы пойдем на сделку с Кабонго, обещаю.
– Но если он защищал меня, это уже меня защита!
Бандл качает головой:
– Знаешь что? Мне наплевать. Моя бы воля, мы бы вас обоих уже давно выпихнули под жопы. Сержант Мендес говорит, что, если верить этому твоему Вику, вы оба были там, в доме, где Кабонго совершил преступление. Если это правда, Мэделин, значит, ты стала свидетельницей самого ужасающего преступления, о котором я слышал, читал или последствия которого видел. И это не считая, что жертвой стал твой собственный дядя.