Она стала смотреть перед собой, в камин. Уютно потрескивали поленья. Дрожащие алые ленты огня, весело играя, отражались в белом кафеле, закоптившемся внизу.
Босым ногам, вытянутым к камину, стало горячо. Она встала, отодвинула кресло подальше. Снова села – и задумалась. Лицо пылало от жара пламени, а спиной она чувствовала прохладу густой августовской ночи.
Она думала о том, что счастье очень многолико.
И при всей его мимолётности – вечно.
Потому что оно всегда живёт внутри.
Ведь не зря же оно заставляет человека ощущать себя счастливым порой даже тогда, когда ему грустно.
Во всяком случае, такие вечера не забываются. И утра тоже. И дни. И ночи.
Ещё бы – как забудешь эти густые чернила, обволакивающе-освежающие. Когда смотришь во все глаза перед собой – и думаешь, что вот там, по всем приметам, должна быть открытая дверь!.. Но ничего при этом не видишь.
Вперишь очи в кромешную тьму и пытаешься зацепиться взглядом хоть за что-нибудь, хоть за какой-то просвет – и не за что.
А потом неожиданно вспыхивает пара розовых огоньков… Затаив дыхание, смотришь на огоньки; мерцая и перемигиваясь, они сходят постепенно на нет.
Тогда только вспоминаешь, что это резвятся не совсем погасшие дрова в камине.
Только закроешь глаза в этой чудесной лесной тишине, собираясь снова уснуть. Как внезапно кто-то где-то загромыхает костями, и опять…
Ах, да, это же Байкал: во сне сдвинул циновку и переворачивается с боку на бок, стукая локтями по деревянному крыльцу.
Да невидимый в темноте у самого дивана чёрный Пончик вздыхает о чём-то в своих собачьих снах…
Через два дня они вернулись в город.
Родителям нужно подготовиться к работе. Да и ей пора собираться в Петербург.
Вымыв после ужина посуду, она решила продолжить семейные изыскания.
Отец сидел за письменным столом, погружённый в свои мысли, и писал какие-то формулы. Заоконная тьма занавешена тяжёлыми шторами – тёмно-зелёными, в тон дивана. Горят и бра, и настольная лампа, и люстра – освещают комнату ярко-жёлто и уютно.
Все обитатели отражаются в стёклах книжных шкафов, включая наглую старую кошку с отвисшим животом, развалившуюся на исписанных листах. Мама восседает на массивном диване. С краю калачиком примостился Пончик, уложив голову на все четыре лапки.
Дочка в другой комнате обложилась на диване фотоальбомами – бабушкиными, она больше всего их любила рассматривать. Полистала старые картонные страницы с выцветшими, чёрно-белыми, не раз виденными снимками. Пробежалась глазами по красочным глянцевым фотографиям: папа или мама среди преподавателей или с очередным выпуском студентов.
Наконец, взяв две толстенные папки, обнаруженные под альбомами, она устроилась поудобнее. Задержав дыхание, бережно развязала старые размахрившиеся тесёмки. Дипломы и патенты дяди – папиного младшего брата. Добрый, талантливый человек, окончил серьёзный вуз в Москве, начал там хорошую карьеру. Но пристрастился к выпивке, и так и прожил потом в старом отчем доме… А она и не знала, что он чего-то изобретал. Зато знала, что он любил своего старшего брата. Тот тоже был к нему привязан и очень переживал за него.
Она грустно завязала тесёмки и раскрыла другую папку.
О, а здесь совсем старые бумаги.
Ветхая, надорванная, видавшая виды страничка: «Свидетельство о смерти… Синклития Лукомская… в 1942 году …от удара по голове…».
Она вздрогнула.
Что это? Почему? Чья-то смерть? Чья смерть? Зачем это здесь?..
Глаза бегали по буквам, она пыталась понять написанное.
Папа, вставший из-за стола пройтись по квартире, остановился и кивнул ей.
– Это твоя прабабушка по моей линии, – объяснил он ей.
– Но откуда это? – допытывалась она.
– Когда дом бабушки и дедушки опустел, я забрал оттуда отцовские книги, роман-газеты. А бумаги отыскались на чердаке.
70 лет там пролежали, спрятанные моим отцом – твоим дедом…
Она заглянула в папку. Нашла старую архивную выписку, за 1945 год, когда дед вернулся с войны: что такие-то действительно его родители.
Только имя в этой бумажке написано по-другому: Синклетика; наверное, имя не самое привычное, вот и писали его кто во что горазд.
Она смотрела на папу. Пончик, вытянув длинную шею, тоже с любопытством взирал на хозяина.
И папа рассказал, что недавно на городской научной конференции к нему подошёл незнакомый профессор из другого вуза и спросил, не родственница ли ему женщина с такой-то фамилией.
Услышав утвердительный ответ, поведал историю.
Шла война. Белоруссия была оккупирована.
Молодой дедушка воевал на фронте. Молодая бабушка, с одним тогда ещё ребёнком – папиной старшей сестрой – ушла в леса, под защиту партизан, как и другие молодухи. В отряде сражались оба её брата, и муж сестры, и многие соседи.
В старом доме оставались только прабабушка со своей сестрой: передавали партизанам продукты, одежду, важные сведения. Пришли двое полицаев, стали выведывать про партизанский отряд. Ничего не добившись, убили их.
Она ещё покопалась в папке, осторожно убрала всё на место. Посмотрела в окно. И опять пошла к папе.
Пончик, элегически уложив подбородок на скрещённые передние лапы, внимательно смотрел перед собой чёрными блестящими глазами.
Отец сидел за столом. Но не писал, а думал о чём-то, откинувшись на спинку стула и скрестив руки на груди.
Она присела на балконную ступеньку сбоку от стола и посмотрела на отца.
– Так вот, значит, какие у нас предки…
– Да, – задумчиво проговорил отец. – Да.
Зимним вечером в петербургской кофейне она с подружками ела пиццу.
За окном валил белый пушистый снег.
И так уже всё было укутано пышным слоем – и машины, и тротуары, и на фонарях мягко лежали пуховые шапочки. А снег всё валил и валил, играя искристыми снежинками в желтоватом свете фар и фонарей.
Настенная панель показывала «Дискавери»: сухие каньоны под нещадно палящим солнцем, влажные джунгли, термиты… Подружки что-то обсуждали.
Она вдруг задумчиво спросила, у всех сразу: а шершни – это как оводы?
– Шершни – это типа осы, только большие, – ответила подружка.
– Нэт, Гиви, ос – это вокруг чего Земля вертится, – ответила она детским анекдотом, засмеявшись. – А маленький мук называется пчёл.
А совсем большой мух, больно кусачий – это и есть шершень, – объяснила она.
И присвистнула: фьють! Неожиданно мелодично.
– Ого! – засмеялись подружки. – Не знали, что ты свистеть умеешь. А это кто?
– Птичка лесная, серая, – она тоже засмеялась. – Сама не знала.
Пончик
Повесть
У человека есть ещё одна
возможность быть счастливым – это
умение радоваться чужому счастью.
Но взрослые редко сохраняют это умение.
Фазиль Искандер
Когда-то у неё уже была собака.
Но – то когда-то. И не у неё, а у родителей…
Только что поужинали жареной картошкой. Дочь допивала вторую чашку чая с печеньем, папа сосредоточенно изучал газету.
Решался вопрос с собакой.
– Дорогой, мы уже давно собирались, – ласково и вкрадчиво промолвила мама.
– Да-да, дорогая, да-да, – произнёс отец семейства привычную скороговорку. – Подумаем ещё.
И снова погрузился в газету.
Дочь перевела взгляд на него.
Она в прениях не участвовала.
Поначалу она подавала реплики, но мама ей предложила не вмешиваться. И она замолчала: ну, да, в конце концов она здесь так редко бывает…
Появляется между сборами, на неделю – поучиться в школе, отдохнуть – и опять уехать.
– С собакой придётся гулять каждый день, – папа свернул газету, положил на край стола и обратил взор на супругу.
Мягким тоном он приводил здравые аргументы против.
– Дорогая, давай сразу договоримся: это может быть что угодно – кроме того, что постоянно визжит и тявкает.
Папа даже слегка поморщился.
И уточнил:
– И ты же не собираешься прогуливаться по магазинам с болонкой под мышкой…
– Я не Эльвира Ивановна, – высокомерно проронила мама.