– Та-ак, – первым, естественным образом, пришёл в себя живучий хохол, глянув с пригорка вниз. – И какого, скажите на милость, чёрта мы душу рвали? – в минуту особо возвышенного состояния духа Григорий Борщ отчего-то выражался исключительно по-русски, будто прокламацию читал по слогам.
Капитан Иванов вдруг попятился под белый занавес еловых ветвей, грузнувших под снегом, кивнул вахмистру и потащил за собой оцепеневшего подпрапорщика, по-прежнему обнимавшего трёхлинейку, как единственное весло спасательной шлюпки.
Со двора «почтовой станции», правду сказать, порядком размётанной артиллерией, под дощатый навес ворот с потемневшей иконой Угодника, тянулась колонна…
Нет, уже не солдат, и даже не отступавших солдат, а, определённо, колонна военнопленных. Ни с чем иным этот «крестный ход» безропотного отчаяния не перепутаешь. Тем более что вчерашние уланы в рогатых «пикельхельм» с медными кокардами гарцевали вдоль колонны. Привычно, ленивыми окриками, поторапливали унылое шествие и немецкие пехотинцы в запоздало новомодных «штальхельм».
– Щось забагато наших, – вновь задушевно, на мамкином наречии, прошептал за спиной капитана Григорий. – Не було вчора в дивизии стилькох…
Подмороженная дорога, вьющаяся от ворот, размётанных прямой наводкой в щепу, уже превратилась в весеннее месиво льда и бурой жижи от несчётного количества сбитых сапог и драных ботинок (интендантская служба расстроилась напрочь ещё чёрт-те когда). А всё новые и новые толпы, приблизительно разобранные в шеренги по четыре, исходили из тёмно-угрюмой печали Николая-угодника.
– А это уже и не одна только дивизия, – узнал Николай Иванов приятеля, штабс-капитана Оленева из двухсотого полка с багровым бинтом на разорванном шрапнелью предплечье (а ведь отправлен был в тыл, на эвакуационный пункт). – Это они весь корпус тут прогоняют.
– Як же ж… – возмущённо дёрнул рыжим усом казак, недоумевая.
– Как так? – вдруг не то переспросил, не то выкрикнул с вызовом юный подпрапорщик.
Капитан Иванов даже оглянулся. Никита Радецкий до этого один раз, кажется, только и подал голос. За вычетом того момента, когда чуть ли не шёпотом представился новоназначенному командиру, неловко перехватив верную «мосинку» под левую руку.
– Чёрт! – вскрикнул он вчера в самый разгар боя и девичьи покраснел в ответ на немой вопрос капитана: «Ранили куда?»
Вместо ответа юный подпрапорщик показал на ладони пустую обойму винтовки.
С тех пор и не проронил ни слова – молча как-то разживался патронами у убитых, молча шёл в рукопашную; даже когда вахмистр, взявшийся опекать «хлопчину», всучил ему сухарь, натёртый луком, поблагодарил одним лишь кивком.
А тут…
– Как?! Как, спрашиваете?! – с истерическим надрывом кричал Никита, чуть не во весь голос. – Да они сдались, сдались просто! Вы что, не видите?!
Хрупкие, музыкальной длины, пальцы его дрожали, тыча в голубой просвет между снежными лапами елей.
Капитан перевёл взгляд с перекошенного лица юноши туда, куда тот указывал.
На печную трубу, возвышавшуюся над красным коньком из бельгийской черепицы. К ней была привязана жердь с безвольно обвисшим флагом. Флагом такой белизны, какой могла похвастаться только простынь согнанных войной хозяев дома.
– Сдались, значит, на то приказ был, – жёстко произнёс капитан, враз прекратив едва не случившуюся истерику.
Впрочем, что-то такое Николай и ждал от Никиты Радецкого – уж больно долго тот напоминал заевший граммофон с закрученной донельзя пружиной. Такой ткни только или топни рядом – взвизгнет, замечется грампластинка с истошным ором. А сейчас никак не до того.
Потому что на самом деле так оно и было: третьего дня командир 20-го корпуса генерал П.И. Булгаков вынужден был отдать приказ о прекращении сопротивления…
Кирилл Иванов
Назначение и предназначение
…Чёртов, то есть германский, шпион был отменно подготовлен к наземным операциям. Даже под землю, к секретным кабелям спецсвязи, его команда в своё время сумела добраться. Сумел он перехватить и «Флейту» – задающий валик уникальной системы синхронизации и управления артиллерийским огнём линейного корабля. Сумел и скрытно забраться с этим небольшим, но поистине бесценным грузом и с портфелем искалеченного им же фельдъегеря в пассажирскую нишу графского аэроплана – и приставил револьвер к голове Кирилла, когда они уже были в доброй версте от матушки-земли.
Да вот только не обратил шпион внимания, что в этом аэроплане пассажирская ниша толком не оборудована и ремней безопасности там не имелось. И уж совсем не мог предположить, что пилот, вроде как поняв безвыходность своего положения под прицелом, спокойно наберёт высоту, а затем резко пойдёт на снижение, набирая скорость, затем поведёт аппарат по крутой дуге вверх, так что грозного пассажира сначала прижмёт к спинке сиденья и наконец, когда земля и небо поменяются местами, отправит его в свободный, хоть и недолгий полёт.
Но «Мёртвая петля», она же «Петля Нестерова», заложенная в небе за пять вёрст от Новоглинска, оказалась для потрёпанного графского «таубе» испытанием чрезмерным. Даже избавленный от четырёх с чем-то пудов весу непрошеного пассажира, моноплан уже тянул еле-еле и то и дело норовил клюнуть носом. Мерседесовский мотор чихал и кашлял, а то и вовсе замолкал, но пока что сам и запускался. Кирилл уже поглядывал время от времени на недальнюю землю, выбирая место для посадки, а потом бросал взгляд на карту, прикидывая, сколько ещё осталось до ближайшего аэроклуба.
Но дотянуть до лётного поля всё-таки удалось, вот только мотор уже окончательно заглох в десятке саженей от земли, а планировал «таубе» плохо, так что посадка оказалась непривычно жёсткой для хорошего авиатора, и совсем драматичной – для его самолёта. Проделав парой часов ранее кульбит, неслыханный для своей аэродинамики и чрезмерный для конструкции, моноплан при посадке попросту развалился. Дважды чиненная стойка шасси сломалась. Ослабленное правое крыло, беззастенчиво отваливаясь, ковырнуло укатанную землю, хрустнуло и завернулось. Аэроплан круто развернуло на уцелевшем колесе, и сила инерции опрокинула его на левый бок. Второе крыло, естественно, тоже не выдержало, треснуло, а лётчика не выбросило из кабины только благодаря прочному ремню.
К давнему шраму над бровью добавилось ещё с полдюжины синяков и ссадин, помяло ребра, но кости, слава богу, остались целы. Сопроводительные документы, орден и вырезка из газеты уцелели в лучшем виде. У Кирилла пострадали руки, ноги, рёбра справа и голова (пока фюзеляж крутило и волокло по лётному полю), но не накладной нагрудный карман с клапаном.
Уцелел и даже не раскрылся (только сургучная печать слегка надкололась) и футляр с «флейтой»; а во второй, «пассажирской» нише фюзеляжа обнаружился простреленный и примятый покорёженным сиденьем, но закрытый на замки жёлтый фельдъегерский портфель. Раскрывать его лейтенант К.И. Иванов не стал сам и никому из аэроклубовских не позволил: «Государственная военная тайна, ни-ни!»
Благодаря грозным начальственным предписаниям инцидент завершился не наилучшим, но вполне приемлемым образом. Нового аэроплана лейтенанту Иванову не дали, да и что давать – в аэроклубе после армейских реквизиций оставались только три машины, соревнуясь в антикварной ценности, но не в пригодности к полётам. И только четвёртая машина, «Ньюпор-Анатра», была на крыле, но обслуживала экстренную почту.
На этой-то «анатре», вполне сносном детище военного времени и Симферопольского авиационного завода, принадлежащего обрусевшему греку-фабриканту и названного его же именем, его, Кирилла то есть, и доставили в Харьков.