Как и мой дед, он не видел в основе людских поступков ничего, кроме бессмысленной жестокости, но, в отличие от Сальвадора, выбрал для себя более легкий путь: заклеймил всех подряд и отгородился от мира.
Из того, что мне довелось прочитать, – а для своего возраста, скажу без ложной скромности, я достаточно начитанна, – и вправду следует, что этот мир заслуживает осуждения: самая разрушительная война в истории человечества на прощание зажгла два адских ядерных рассвета над Японией и поставила мир на грань Апокалипсиса. Страшная, всеобъемлющая способность в мгновение ока стирать с лица земли целые города, издревле считавшаяся привилегией богов, теперь всецело принадлежала человеку, и никакое древнее божество не могло сравниться в беспощадности и своенравии с новым обладателем этой власти.
После той войны против всех войн человечество стало думать, будто движется по пути прогресса, но, когда облака пыли и копоти улеглись, стало ясно, что наиболее передовая и цивилизованная держава не нашла ничего лучшего, как подавить своей промышленной мощью древний народ, который внес самый значительный вклад в копилку вселенской мудрости (возможно, люди даже знали о том, что их собственные державы тоже вошли в сговор, который в конце концов и привел к этому постыдному варварству).
Памятуя о таком пароксизме жестокости, задушившем идею разумного начала, можно ли было надеяться на грядущее торжество человечности?
И в самом деле, война не закончилась: она, правда, стала холодной, зато в ее арсеналах появилось такое оружие, которое грозило концом света; союзники стали врагами, а истинные победители восстали против самих себя и продолжили бойню с удвоенной жестокостью, как будто государственная машина, узнав о двадцати миллионах погибших, только вошла во вкус. (Как раз в это время мистер Оруэлл на другом острове Гебридского архипелага писал роман, который вполне мог бы озаглавить «Тысяча девятьсот сорок восьмой».)
Таков был мир, в котором обретался мистер Мак-Илоун, гражданин ослабленной, изможденной Британии конца сороковых, где еще сохранялось нормирование продовольствия, и только экономика Западных островов, отчасти самодостаточная благодаря мелкому фермерству и рыболовству, могла слегка ослабить суровые тиски дефицита, терзавшие население больших городов; но это было суровое, промозглое, открытое всем ветрам место, где человек трудился на море или на земле, находя утешение и поддержку лишь в общении со своим Богом, с родными и близкими да еще с бутылкой.
Стоит ли удивляться, что мистер Мак-Илоун, узнав о пылких мессианских устремлениях моего деда, а также о нетрадиционных, но вполне открытых отношениях, кои тот наладил с двумя знойными красавицами, начал склоняться к мысли, что обкрадывает сам себя, если считает отшельничество единственным способом противостоять жестокому и абсурдному миру.
Не важно, какие соображения, эмоциональные, личные или философские, послужили причиной коренной перемены, которая произошла с мистером Мак-Илоуном, но к концу 1949 года этот процесс завершился, и у нашего Основателя появился первый новообращенный (своих жен, похоже, он не считал истинно верующими, хотя те вели себя примерно).
Мой дед стал управляющим на его ферме в Ласкентайре: он по-прежнему пользовался библиотекой, носил при себе все ключи, получал содержание как натурой, так и деньгами и наконец полностью взял бразды правления в свои руки. Здесь и обосновалась наша конфессия, Истинная ласкентарианская церковь, которая ютилась на ферме с 1949 по 1954 год, пока миссис Вудбин не отписала нам Верхне-Пасхальное Закланье – усадьбу в зеленой пойме древней реки Форт, далеко-далеко на юго-восток от тех неприветливых островов.
– Разит той дрянью, которой нас мамаша от простуды спасала, – сообщил Дек, шлепаясь на огромную подушку, брошенную на пол возле меня.
Я воспользовалась драгоценным бальзамом жлоньиц несколькими часами ранее, когда мы с Зебом вернулись в Килберн с южного берега Темзы (к счастью, без пересадки).