надпись фломастером черным на синей стене шрифтом крупным
«ЗЮЗИК». И я улыбнулся, и сердце согрелось любовью…
Вот уж и листья деревья покрыли. Как быстро, однако!
В этой Москве и весны не увидишь ты толком. Зиму лишь
солнце прогнало, как лето уже наступает. Невольно
Крым вспоминаешь, где долго, подробно и сладко проходит
праздник весны. Вот поэтому надо цепляться хоть взглядом
и отмечать про себя эту зелень, что робко покамест
ветки деревьев покрыла. Ловите мгновенья такие —
в них только радость душе. А ведь радость полезна для тела.
Мимо соседка с собакой прошла, – погулять выводила.
Я поздоровался с женщиной вскользь и подумал, что нужно
было бы мне попросить ее утром чуть делать потише
громкость ее телевизора, ибо я сплю очень чутко
и просыпаюсь от звуков, что стенка, увы, слабо глушит.
Утром, спросонья, готов был разбить я ее телевизор,
нынче ж мне лень было женщине даже о том заикнуться.
Ладно. Пошел, не спеша, наслаждаясь чудесной погодой.
Дворник с помятым и синим от пьянства лицом мел метлою
возле бордюра и стало мне жалко немножко беднягу.
Был он тверез, и в глазах его спряталось столько печали,
столько отчаянья тихого, что я невольно сердечно
взглядом его проводил. Хотя надо признаться, что пьяниц
просто терпеть не могу. Каждый раз, когда пьяницу вижу —
я удручен. Ибо думаю: что же ты сделал, пропойца,
с образом Божьим в себе? Как унизил природу ты, братец.
«Только б не кончить вот так», – напоследок себе пожелаешь.
Короток путь мой к метро. Я подумал, что было бы славно
просто сейчас прогуляться пешком. Но, увы, на работу
надо спешить. Опоздать на работу позволить себе я
просто не в силах, – такой уж характер, – и это понятно:
если сегодня позволю себе опоздать, что же завтра
я подчиненным скажу, если вдруг опоздают на службу?
Вот милицейский патруль впереди я увидел, что зыркал
по сторонам и меня напрягло их вниманье. В Москве я
несколько лет уж живу без прописки, и как-то однажды
был я задержан за это и даже меня в отделенье
препроводили и заперли в карцере. Я дебоширить
стал и ругаться, пока, наконец, лейтенант, что дежурил
на телефонах, не начал звонить моим добрым знакомым
чтоб приезжали меня выкупать из ментовки. Мгновенно
Ирочка, добрый мой ангел, а также еще один парень
были на месте и, штраф заплатив, из ментовки забрали.
Что же я понял там сидючи час? Что свобода, о коей
нынче твердят, иллюзорна. Что есть круг известный народа —
нищих, бродяг и других неудачников, коих нередко
и за людей не считают, чьи личности терпят насилье.
Кстати, одно поразило меня в этом карцере грязном.
Я с любопытством, пока там сидел, стал рассматривать стены,
надписи взглядом ища. И представьте мое удивленье
после осмотра, когда не нашел никакого я мата
или иного ругательства. Были зато утешенья
и наставление всем уповать на Иисуса. Я тронут
был наставленьем, которого смысл заключался в той мысли,
что лишь Иисус любит всех незаконно отверженных жизнью.
«Вот, – я подумал, – действительно, кто же бродягу утешит,
коль ни отца нет, ни матери, люди ж его презирают,
всеми отверженный, ходит и просит подачки, а сердце
ищет любви, утешенья. Ведь люди хотят одного лишь!
Сердце бродяги такое ж как сердце любого иного,
также оно омываться любовью желает. А нету
рядом источника чувств. Потому-то несчастный и помнит
об Утешителе, что не отвергнет, а примет с любовью».
Так я подумал тогда, и сейчас тронут этой же мыслью.
ГЛАВКА ТРЕТЬЯ
По эскалатору вниз опускаться я стал. И хоть время
было в запасе, но я зашагал по ступенькам, ведь скучно
просто стоять и глазеть на рекламу и лица всех встречных.
«Автозаводская» мельком прочел на стене, подошедши
к краю платформы, и поезда стал дожидаться, шагая
взад и вперед по платформе. Когда-то давно, лет пятнадцать
или семнадцать назад, когда только окончил я школу,
и из далекого Крыма приехал в Москву в Театральный
вуз поступать в первый раз (поступил я в него со второго,
но после армии уж), то я жил уже в этом районе.
Больше скажу – жил я в этом же сталинском доме, но только
вход был с другого двора и в подъезде другом. А забрался
в эти края, познакомившись с парнем, что тоже пытался
в вуз поступить Театральный, и был он меня лет на десять
старше примерно и выглядел очень солидно. Мы оба
с ним провалились на первом экзамене, и неудача
нас подружила. Узнав, что мне негде приткнуться и ночи
я провожу на вокзале, он мне предложил ночь-другую
или подольше, коль нужно мне будет, пожить в его доме.
Звали его Михаилом. Он стал для меня провожатым
в этом аду, что давил мою психику чуждой и жесткой
графикой жизни. Однажды он мне предложил проституток
в дом привести, но я с ужасом эту идею отвергнул.
В общем, пугал меня мир. Тосковал я по дому и маме.
И когда вмиг провалился во всех четырех институтах,
то испытал облегченье скорее, чем грусть, и уехал
сразу домой, не истратив всех денег, что мама дала мне.
Связку бананов домой я привез и какую-то мелочь
из сувениров. И вот через столько-то лет оказался
волею случая вновь в этом доме. Как мир все же тесен,
хоть и обширна Москва. Я теперь здесь снимаю квартиру.
Мишу же вновь не особо стремился увидеть, ведь столько
лет уж прошло, да и точно квартиры не помнил его я.
Раз только как-то шатался по дворику возле подъезда,
где проживал Михаил, и глазами искал его окна,
вспомнить пытаясь этаж, как на детской площадке увидел
трех мужиков, что «козла» забивали, за столиком сидя.
Пиво они распивали и громко смеялись, горланя.
Мне показалось, что был среди них и мой Миша. Обрюзг он
и полысел, но его я узнал, если только, конечно,
не ошибался. К нему подходить мне совсем не хотелось.
Надо же, как изменяет нас время. А ведь он тянулся
все же к прекрасному. Где те порывы? Где лучшие чувства?
Нет, не сдаваться. И гибнуть как дерево – стоя. Вот кредо.
В поезде плотно прижали меня окружавшие люди,
что, как и я, на работу, наверное, путь свой держали.
Малоприятный момент, – не люблю, когда много народу
в поезде, – душно и воздуха всем не хватает. И грустно
как-то становится. Впрочем, себя приучить я стараюсь
даже такие моменты ценить – ведь и их не воротишь!
Время, что плавно течет, я стараюсь дробить до молекул,
кайф находя в мимолетностях. В поезде можно, к примеру,
лица людей изучать и пытаться понять о них что-то,
что сокровенным зовется. И в целом я должен заметить —
грустно становится… Мало счастливых увидите глаз вы.
Или еще на рекламу смешную иной раз взгляд бросишь
и улыбнешься игривому ты содержанию оной.
Шутки люблю я. Люблю посмеяться. Что сделаешь? Грешен.
Так, кое-как, я доехал до станции, имя носившей
очень любимого мною поэта, который лет десять
где-то назад просто душу лечил мне своими стихами,
просто бальзамом ложился на сердце влюбленное. О, Маяковский!
Сколько я глупостей слышал о нем от людей оскопленных
в области сердца! И где эти люди? А где Маяковский?
То-то же… Этих людей, что хулили его, знать не знаю…
По эскалатору вверх подыматься я стал – для здоровья
вновь зашагал вверх по лестнице, – мышцы чуть-чуть разработать.
Спортом любил заниматься все школьные годы, – футболом
я увлекался, борьбою классической, – был чемпионом
Крыма аж несколько раз среди юношей младших, в четверку
лучших борцов Украины один раз вошел, но по правде
все ж через силу борьбой занимался, – душа не лежала.
Больше футбол я любил. Да и прочьи командные игры.
В армии тоже пришлось подружиться со спортом, там, правда,
были свои заморочки, далекие, в общем, от спорта.
А в институте уже расслабуха пошла в этом смысле.
Хоть и играли порою в футбол мы на сцене во время
тех репетиций, где не было мастера, ибо он точно
нас отругал бы за это, но все ж это было не часто.
Ну, а потом, после ГИТИСа, спорт я забросил совсем уж.