– Необычный взгляд на мир, какой-то отстранённо возвышенный. Среди вашего народа много способных людей, Яша. – Лена взглянула на него серьёзно и испытующе.
– Не более чем у любого другого, Леночка.
– Да нет, я тебе не льщу. Я действительно так думаю. С тех пор, как узнала тебя, особенно.
– Почему же? – теперь они стояли лицом к лицу, и он искал и не находил в её глазах даже оттенка фальши.
– Потому что я люблю тебя, дурачок. Раньше ведь я была занята другими делами, чтобы об этом думать. – Она пристально посмотрела на него. – Вот так, мой милый. Пойдём, уже третий звонок прозвенел.
Огромный зрительный зал был почти полн. Они поднимались между рядами, привлекая внимание многих людей. Девушки и молодые женщины с откровенным любопытством рассматривали его.
– Смотри, Яшенька, как тобой любуются, – насмешливо проговорила она.
– Ты ошибаешься, Леночка. Это на тебя все уставились, – пошутил он.
– Красивая мы пара, правда? – лукаво проговорила она.
– А вот и наш ряд, – уклонился от ответа Яков, пропустив её вперёд.
Когда они нашли свои места, свет в зале уже погас, и на широченном полукруглом экране засветились первые кадры документального фильма.
Люди молча, обмениваясь лишь короткими, едва слышимыми фразами, покидали кинотеатр. Многие были подавлены, погружены в себя, стыдливо отводили взгляды, неся в душе невесть откуда возникшее ощущение вины и сопричастности к человеческой трагедии. Трамвая ждали недолго, и, подтолкнув Лену за локоть, Яков тяжело поднялся на подножку и, протиснувшись между пассажирами в проходе, нашёл её сидящей у открытого окна. Тёплый весенний вечер струился лёгким ветерком, шевеля её мягкие золотистые волосы, спадающие на нежно розовые мочки ушей.
Они вышли через несколько остановок и пошли по старой горбатой улице, подобных которой было много в этом районе города. Время пощадило дома и выложенные булыжником мостовые, безжалостно уничтожив некогда бившую здесь размеренным пульсом самобытную жизнь. Якову казалось, что он слышит слабые отголоски украинской и русской речи с вплетающимися в её привычную вязь неожиданными оборотами на идиш.
– Чтобы так сыграть дамского портного, с такой глубиной и психологизмом… – Лена с трудом выговаривала слова, она всё ещё не могла освободиться от гнетущего впечатления, которое оказал на неё кинофильм. – Яша, скажи, Смоктуновский – еврей?
– Нет, Леночка, он просто гениальный актёр. Самородок среди груды камней. Такие рождаются раз в столетие.
Они вновь замолчали, прислушиваясь к своим шагам.
– Такое чувство, что мы идём по тем же улицам, что и они тогда, – нарушила молчание Лена.
– Так и было. В этом районе до войны селилось много евреев. Бабушка по матери жила на Тургеневской. Её тоже вместе с моей прабабушкой и прадедом погнали в Бабий Яр.
– А почему твоя бабушка вообще здесь осталась? Разве не было ясно, что нужно бежать? – Лена с трудом подавила волнение, схватившее за горло железной рукой.
– Мама рассказывала, что бабушка потерялась в невообразимой толчее на вокзале. Дед с детьми, то есть с мамой, её братом и сестрой, уехали. Оставив всех в купе на чемоданах и сумках, он бросился искать бабушку. Вернулся бледный как смерть. Но нужно было увезти детей. Больше они не виделись, – рассказывал Яков. – Немцы тогда наступали стремительно. Вагонов не хватало, старались вывезти детей, молодых и всех пригодных к работе и службе в армии. А были и те, кто не верили, что немцы настроены враждебно по отношению к евреям. Они помнили оккупацию Украины в восемнадцатом году, видели лощёных, культурных немцев и не могли себе представить, что нация с приходом Гитлера к власти переродилась. Им рассказывали, что происходит в Германии и оккупированных странах, а они не верили.
Яков говорил, подбирая нужные слова, о родных и трагической судьбе народа, и Лена слышала в его голосе интонации горечи и досады.
– Да и твои соплеменники тоже хороши, – не унимался Яков. – Большинству эта бойня была безразлична и не вызвала даже мысли о каком-то протесте, желание защитить своих соседей. Некоторые радовались неожиданному для них повороту событий. Потом можно всё списать на жестокость войны. Пока же решить еврейский вопрос, завладеть чужим имуществом и квартирами, которые кололи им глаза и вызывали зависть. Более того, они помогали отправлять несчастных на погибель. Полицаи следили за порядком, за тем, чтобы никто не сбежал. Жители выдавали соседей, когда те пытались где-то спрятаться.
– Я понимаю тебя, Яша. Мне тоже обидно, что с вами так поступили. Ты винишь нас в геноциде. Но поверь, я знаю украинцев лучше. Они щедрые и неглупые люди, ценят и уважают евреев за ум и талант и хорошо к вам относятся. Ты преувеличиваешь, когда говоришь, что многие испытывали удовлетворение, наблюдая эту трагедию. Я уверена, большинство вам сочувствовало, но было бессильно что-либо сделать. Даже в этом фильме простые люди хотели помочь, предупреждали портного. А некоторые украинцы прятали евреев, особенно детей.
Ночь стремительно опускалась на город, и в свете уличных фонарей Яков увидел, как зарделось её лицо, а глаза заблестели от подступивших слёз. Он любил её и сейчас, растревоженный болезненным и неожиданно откровенным разговором, испытывал к ней невыразимую, отчаянную нежность. Он остановился напротив палисадника, тускло освещаемого одиноким фонарём.
– Что с тобой? – спросила она, подойдя к нему вплотную и положив руки ему на плечи.
– Извини меня, Лена. Я хотел было возразить, но сообразил, что ты к этому не имеешь никакого отношения. Я напрасно сотрясал воздух.
Яков прижал её к себе и поцеловал в полураскрытые влажные губы. Она ответила коротким страстным поцелуем.
– Не нужно извиняться, Яша. Меня там быть не могло, но с ними был мой народ. И мне стыдно за него. Ведь я же плоть от плоти его. Ты во многом прав.
Лена смотрела прямо в глаза, и он увидел в них неподдельное сочувствие.
– Леночка, ты замечательный человек. Если бы все были такие, как ты, евреи бы не уезжали.
– Я не хочу, чтобы ты уехал.
Яков почувствовал, как напряглись её руки на его плечах.
– А я и не думаю, – ответил он, но Лена каким-то особым женским чутьём ощутила его едва заметную неуверенность.
– Нет, ты обещай мне. Вот сейчас же здесь и поклянись. – В её голосе послышались нотки отчаяния.
– Любимая, ну я же сказал. И вообще, не место и не время здесь и сейчас говорить об этом, – и чтобы снять напряжение, пропел с иронией, – «не обещайте деве юной любови вечной на земле». Кстати, мы уже пришли.
Они стояли на углу Свердлова в нескольких минутах ходьбы от её дома. В ночной темноте и тишине, нарушаемой лишь редкими прохожими да шумом проезжавших автомобилей, уличные фонари горели как-то по-новому ярко и сочно. Свет от них, пробиваясь сквозь ветви лип и каштанов, причудливо ложился на стены старинных зданий и особняков. И чем более неверным и призрачным было освещение, тем прекрасней они казались ему в своей искусной лепке, в неожиданных выступах пилонов и наличников окон, в обрамлении нависающих фризов и бордюров, в необычной форме парадных подъездов и выразительной кирпичной кладке фасадов.
– Поднимемся ко мне, Яшенька? Я угощу тебя львовскими конфетами, – спросила она, не в состоянии скрыть овладевшую ею страсть.
– Не откажусь, я люблю львовские шоколадные конфеты, да и карамель тоже, – согласился Яков. – Откуда дровишки?
– Отец был в командировке в Западной Украине. Сестра пока ещё не успела всё съесть. Тебе повезло, – сказала Лена и потянула его за руку.
– Уговорила, – засмеялся он. – Ты знаешь, чем меня завлечь.
Они прошли через хорошо освещённый фонарём в кружевной металлической оправе парадный подъезд в небольшой с высоким лепным потолком вестибюль и бодрым шагом поднялись на второй этаж по широкой серого гранита лестнице. Лена достала из сумочки связку ключей, и в резной дубовой двери раздался лёгкий щелчок.