Но в голове просветлело и по другой причине: Афинаида не читала здесь никаких религиозных книг, а общение с Богом ограничила утренним и вечерним правилом и Иисусовой молитвой, мысленное повторение которой за время общения с Лежневым было отработано до автоматизма и так сразу выветриться из ее головы не могло, хотя, гуляя по окрестностям, она уже не следила за мыслями и невозбранно позволяла им «рассеиваться». Пациенты центра в основном читали художественную литературу, но Афинаида взялась за научные книги – в библиотеке было неплохое собрание монографий, посвященных византийской истории и литературе, – и за языки, благо здесь нашлись и грамматики, и словари, и учебники. К концу пребывания на Закинфе она порядочно восстановила знание английского и принялась вспоминать французский. Научные тексты и занятия языками проветрили ей мозг и подействовали воодушевляюще: Афинаида поняла, что ее способности к научным занятиям не атрофировались, а только притупились. «Значит, я смогу вернуться в науку, – думала она. – Я должна смочь».
В последний месяц пребывания в центре ее лечили иглоукалыванием. Перед первым сеансом она очень боялась и с трудом дала себя уговорить, но всё оказалось не страшно, особенно с пожилым китайцем, который за иглотерапией развлекал пациентов рассказами из истории Поднебесной. Афинаиде он часто рассказывал притчи.
– У одного китайского императора был красивый дворец, – как-то раз говорил он. – Лучшим его украшением считались две прекрасные вазы, император очень любил их. Но однажды одна из ваз упала и разбилась на мелкие кусочки. Император не мог с этим смириться и приказал найти мастеров, которые могли бы склеить ее заново. Такие мастера нашлись, и после многих дней работы вновь собрали вазу. Внешне она не отличалась от другой ничем, но склеенная ваза больше не могла держать в себе воду. Зато у нее появился бесценный опыт – быть разбитой и собранной заново.
– Я не понимаю этой притчи, – сказала Афинаида. – В чем смысл подобного опыта?! Если назначение вазы – держать воду, а она потеряла способность к этому, то зачем ее склеивали? Положим, зрители могут любоваться ею, да, и ничего не подозревать, но сама-то она знает, что больше не может выполнять свое предназначение!
– Одна из главных людских бед в том, – ответил китаец, – что они ставят сами себе рамки, из которых потом не выходят и даже не подозревают, что это возможно. Из чего, например, следует, что назначение вазы – только держать воду? Ее можно наполнить другим – фруктами, золотом, драгоценными камнями. И в небитой вазе, скорее, будут держать лишь воду – это первое, для чего ее сочтут пригодной. А вот насчет склеенной уже подумают – и, скорее, наполнят ее чем-то более ценным, чем вода. Разве не так?
В конце последнего сеанса иглоукалывания, за три дня до отъезда Афинаиды с Закинфа, китаец рассказал ей другую притчу:
– У одного человека порвались башмаки, и он решил купить новые. Перед тем как пойти на рынок, он измерил веревкой свою ногу. На рынке он выбрал лучшие башмаки, примерил их, но вдруг обнаружил, что забыл дома веревку с размером. Тогда он отправился за ней домой, а когда вернулся, лавка уже закрылась. Так он и остался без новых башмаков. Кто-то спросил его: «А зачем тебе веревка, когда у тебя есть нога?» Он ответил: «Я больше доверяю мерке. По-моему, доверяться ноге слишком легкомысленно».
Афинаида рассмеялась, потом задумалась и проговорила:
– А ведь так оно часто и бывает: мы верим не собственной душе, опыту, интуиции, а тому, что скажут, тому, что написано в каких-то книгах, которые мы считаем правильными… или нам внушили, что они правильные… Даже вот и учат, что себе нельзя верить, а надо жить по книгам… или в послушании «более опытным» людям…
Китаец внимательно посмотрел на нее и сказал:
– Вот поэтому вазу иногда бывает нужно разбить и склеить заново. Но главное не в том, чтобы склеить. Самое трудное – потом найти, чем ее заполнить. Воды-то вокруг много. Более ценного куда меньше. Надо научиться доверять ноге, а не мерке. Потому что реальность безмерна и всегда нова, и в море жизни нет проторенных путей.
К моменту отъезда домой Афинаида чувствовала себя посвежевшей, обновленной и полной сил. Обратный путь ей захотелось проделать не самолетом, а морем – подышать свежим воздухом, полюбоваться береговыми видами. В начале мая 2009 года небольшой рейсовый теплоход «Посейдон», курсирующий по маршруту Закинф – Каламата – Китира – Аргос – Эгина – Афины, причалил в Пирейском порту, и, сходя по трапу на землю родного города, где надо было учиться жить заново, Афинаида прошептала:
– Я смогу. Я должна смочь.
Осенние ветры
Прошел год и четыре месяца. Бредя второго сентября по набережной навстречу теплым порывам ветра, Афинаида вспоминала всё бывшее со странным чувством: казалось, это какой-то чудовищный сон… если б не то обстоятельство, что она заснула в возрасте двадцати трех лет, а когда проснулась, ей было тридцать три. Десять потерянных лет, лучшие годы молодости!.. Как обидно, как нелепо! Пожелать спасти душу и послужить Богу, а в итоге закончить реабилитационным центром! Хорошо еще, что не психушкой… Вся эта душеспасительная затея теперь представлялась такой глупостью, над которой любой нормальный человек только посмеется. И Афинаида никому не рассказывала о своей прошлой жизни: она и так постоянно ела себя поедом за то, что попалась на «духовные» приманки отца Андрея, и выносить чужое недоумение и насмешки по этому поводу не было сил, – а ей казалось, что любой из тех, кому она могла бы поведать свою печальную историю, или плохо понял бы ее, или посмеялся бы над ней, если не вслух, то мысленно… Конечно, Мария, ее единственная близкая подруга, посочувствовала бы и не стала смеяться – скорее, долго ахала бы и ужасалась, – но она была атеисткой и не поняла бы тех проблем и вопросов, которые занимали Афинаиду… Ее мог бы понять человек верующий, но после всего случившегося она опасалась сближаться и тем более откровенничать с православными. Довольно и того, что священник, у которого она изредка исповедовалась, не читал ей никаких нотаций, ничего не выспрашивал, не пытался на нее влиять и тем более давить: такая роскошь после лет, проведенных в послушании у Лежнева, что желать чего-либо еще от церковной жизни представлялось почти дерзостью. «Лучше не пытаться искать большего… А то как бы опять не ухнуть в очередную яму!» – думала девушка. Но нередко ей мучительно хотелось с кем-нибудь поговорить обо всем, что с ней случилось. Зачем всё это было? Какой в этом смысл? Что делать дальше, как жить?..
Несмотря на твердое намерение заняться наукой, Афинаида чувствовала себя неуверенно: она потеряла столько лет, нужно так много наверстывать, да еще неизвестно, похоже ли то, что она пытается писать, на настоящие исследования… И вот теперь, накануне первого разговора с возможным научным руководителем, девушка страшно нервничала. Заинтересуется ли он ее темой? Что он скажет, прочтя ее статьи и наброски к диссертации? Возьмется ли вести ее? Что, если нет? Если он откажется, другие ведь могут, наверное, решить, что ее подготовка никуда не годится? Пожалуй, тогда и вовсе никакого руководителя не найдешь… Или найдется какой-нибудь из тех, о ком Мария говорила: «Им бы только набрать побольше аспирантов, а там хоть трава не расти, можно за полгода не допроситься поговорить о диссере». А разве Афинаида сумеет самостоятельно разобраться во всем? Так, пожалуй, и защиту провалить недолго… если до нее вообще дойдет дело… Боже, Боже! Как много зависит от этой первой встречи! Считай – вся дальнейшая жизнь…