Сценарист здесь отступил от исторической правды: на самом деле крымские татары сожгли Киев за десять лет до появления турок. Но что с того? Общая обстановка смертельной вражды с Московией была передана очень верно. А еще вернее удалось донести ощущение бесповоротной смены культур и крушения целого государства: Великое Княжество не смогло оправиться от потери большей части своих земель под ударами османов, а потом и московитов. Начались смуты, в которых быстро выросла Великая Польша… Это другая история, однако с коренными русскими землями славянам пришлось распрощаться навеки. Не для того Осман-паша окружал Чернигов палисадами и батареями грозных пушек; не для того янычары становились в круги и пели боевые песни под звон литавров и грохот барабанов, чтобы когда-нибудь отступить обратно за море. Да и некуда отступать, положение султаната было безнадежно: или завоевать новые земли или погибнуть между персами и наступающей Византией…
Опыт покорения анатолийцев, которые восстали при первой же возможности после сотен лет спокойной жизни, был учтен завоевателями пятнадцатого века: и без того немноголюдная страна подверглась полному разгрому. Для того и выпускал имам Хайретдин Сокулу фетву «об уничтожении неверных», чтобы обезопасить покоренные земли на будущее… Сцены резни в Луцке вообще было невозможно смотреть, и мусульманские муфтии даже выразили кот-де-ревским «воротилам кинобизнеса» протест против «несправедливых инсинуаций». Но источники сухо свидетельствовали о том, что авторы фильма лишь отчасти отразили жестокость турок, решивших в этот период национальной истории отступить от обычных принципов и правил своей религии.
Впрочем, в соответствии с законами жанра, режиссер на этом ужасающем фоне умудрился показать историю любви – нежной и загадочной любви княжны и простого дружинника. Если бы не эта любовь, родившаяся и уцелевшая на фоне пожаров и грохота турецких пушек, фильм производил бы откровенно гнетущее впечатление. А так еще ничего: авторы оставили зрителю надежду и даже заставили улыбнуться в финале…
Фильм так впечатлил Феодора, что позже, в Академии, он с радостью взялся за тему по источниковедению – летописные своды из Коростеньского клада. Удивительно, как мало исследовано оказалось это собрание! Вероятно из-за того, что было слишком хорошо известно с шестнадцатого века и многократно описано во всех подробностях в веках восемнадцатом и девятнадцатом. Но, как выяснилось, исследователи подошли к делу весьма поверхностно. Настолько, что студенту-третьекурснику уже через две недели работы удалось сделать важное открытие. Киннам прекрасно помнил те дни. Он работал в константинопольском Архиве древних актов, в прохладном зале с большими окнами в потолке, с некрашеными столами из дуба и бука, с тихим шелестом мощных кондиционеров. Стекла пропускали солнечный свет строго определенного спектра – такой, который не портит древние пергамены и помогает различать выцветшие письмена. Самих рукописей Киннаму не дали – документы такого рода давно были изданы факсимильно и выдавались на руки без особых формальностей. Нужные издания можно было даже купить, хотя весьма недешево. Только когда юному исследователю удалось доказать, что Коростеньская рукопись Кп. Корост. 274 представляет собой не бездарную компиляцию пятнадцатого века, а русскую Ипатьевскую летопись старшего извода, лишь «засоренную» вставками и прибавками, главный хранитель Архива, расчувствовавшись, позволил ему подержать в руках тяжелый том, сшитый из листов разноцветного пергамента. Феодор осторожно гладил неровную поверхность телячьей кожи, покрытую бледно-коричневыми буквами, и думал о превратностях судьбы и о человеке, торопливо исписавшем последние страницы фолианта. Они-то и напомнили Киннаму виденную некогда кинокартину…
Несколько ветхих листов содержали свидетельство о «последних временах Руси» – летописец именно так и выражался. Он наверняка или сам был свидетелем вторжения, или передавал слова очевидца. Стараясь удержаться в рамках жанра и скрыть лишние эмоции, безымянный писатель все же переживал события очень остро, и его душевная боль постоянно прорывалась на поверхность. Хотя были в приписке и явно легендарные детали – например о том, как султан въехал на коне в киевский храм Святой Софии и оставил высоко на светлой штукатурке отпечаток закопченной ладони, причем кровь убитых якобы стояла в церкви так высоко, что доходила до стремян… И о том, как совершавший литургию священник вошел вместе с чашей в один из каменных столбов и скрылся там «до времени и полвремени» – когда «городом на семи холмах» опять овладеют «русые люди»…
Этот фрагмент летописи был прекрасно известен историкам, они давно бились над загадкой, которую представляли последние несколько фраз. Пишущий утверждал, что пошлет к «державному» некое «живое слово», которое объяснит ему всё и выведет на «путь сокровенного». Но при этом как будто бы колебался и мучился, сомневался и негодовал на себя за эти сомнения. Речь его стала в этом месте очень туманной, словно голова кружилась или, мерцая, гасла догоревшая свеча. Даже строчки здесь были кривые, сбивчивые, налезали одна на другую. «Пошлю ли?» – «Исполню ли назначенное свыше?» – «Услышат ли слово?» – бесконечные вопросы наполняли текст. Но под конец автор как будто успокоился и решился, наконец. А решившись, внезапно начал извергать проклятия. На чьих-то потомков до скончания времен, на их внуков и правнуков, которые будут страдать сами, и приносить неисчислимые бедствия державе, даже и через пятьсот лет… Эта единственная конкретная цифра сейчас весьма занимала Киннама и отчасти смущала. По всем расчетам выходило, что пятьсот лет или прошли, или вот-вот истекут. А значит, получалось, что загадка, которую он взялся разрешить, имела прямое отношение к реальности! Интересно, какое же? Хотелось скорее покончить с этой загадкой, если это вообще возможно.
Да, загадка… Всерьез она завладела сознанием великого ритора относительно недавно. На суперобложке вышедшей этим летом в Польше монографии по славистике он вдруг с удивлением наткнулся на слова «слово живо», написанные до боли знакомым почерком. Какую-то древнюю рукопись использовали фоном для названия книги, но это не была известная всем коростеньская летопись. Киннам не преминул обратиться в издательство за справками, но не добился ровным счетом ничего. Снимок сделал в каком-то архиве давно уволившийся фотохудожник, связь с которым потеряна, и… собственно, это всё. Ни малейшей зацепки, ни самой ничтожной подсказки. Впору было бросить это дело, благо других невпроворот, но тут кто-то словно толкнул великого ритора под локоть, и он попросил лаборанта отсканировать кусочек текста и запустить в имперскую поисковую систему. Каково же было удивление Киннама, когда на следующее утро исполнительный сотрудник спокойно положил перед ним результаты поиска и молча удалился, как будто ничего особенного не произошло. Но когда великий ритор просмотрел отчет, у него полезли на лоб глаза! Программа распознавания образов обнаружила соответствие и выдала цифровую копию бумаги из императорского архива. Небольшой листок, с краями то ли обгоревшими, то ли оборванными, из фонда Анастасии, поистине ужасной супруги императора Льва Ужасного! Оба текста были написаны явно одной рукой, и «польский», вероятно, представлял собой черновик письма к императрице. Составлено оно было достаточно резко, почти до неприличия: «Како слово живо глагол диаволь бысть? Како не убояся гнева и проклятий отеческих?» Адресат письма не был установлен, да и письмо ли это? Возможны варианты.