Люди бросились к окнам и дверям. В панике топтали детей, стариков и нищих у входа. В обоих трансептах и у главной арки образовалась давка, в толпе сражались за глоток воздуха, охаживая друг друга кулаками, втыкали пальцы в глаза, лишь бы только вынырнуть на свет и ухватить глоток свежего воздуха. Собор в один миг наполнился стонами, ором, плачем, рыданиями и истерическим смехом. Люди спотыкались о перевернутые скамейки, топтали лежавших, плевались кровью, сражались за место у прохода. Почти неодолимый напор толпы сдернул тяжелые окованные двери с петель, выломал из фрамуги. Люди в панике разбили часть витражей в хорах, а мещане, глухие к призывам священника, принялись выпрыгивать из собора через окна. Где-то в толпе упала на пол мать с ребенком. Прежде чем она сумела встать, малыша растоптали тяжелые вонючие башмаки подмастерьев и оборванцев, которые локтями пробивали себе путь к дверям. Какой-то нищий бегал с воем по молельне, держась за обрубок руки, из которого брызгало кровью. Безумная старуха смеялась и молилась посреди этого бардака. Кто-то стонал и полз по полу, волоча за собой окровавленные, бессильные ноги…
Пол вокруг колокола был устлан телами убитых. Раненые молили о милосердии, выли о спасении. Священник на хорах призывал людей опомниться – крестил их, произносил литанию. Никто не слушал. Ужас и звериный страх овладели в этот день жителями Каркассона. А на все это глядели мертвыми каменными глазами с постаментов и витражей Иисус Христос, Богоматерь и святые угодники, забрызганные кровью, а еще ангелы и злобные дьяволы, уродцы, тянущие души грешников в ад.
Вийон даже не помнил, как спустился по лестнице. Встал в нефе и смотрел на трупы, кровь на полу, трясся от ужаса, а лицо его побелело будто мел. Не мог поверить собственным глазам. А потом тяжелый занавес упал ему на голову, кто-то подсек его ноги и опрокинул на землю. Больше он не помнил ничего.
* * *
Двое мощных мужчин в кожаных фартуках выполняли свою работу на совесть, тщательно. Развели огонь в очаге, сгребли уголья в один угол. Вынули из сумки клещи и крюки, положили их разогреваться в жар. Огонь был невелик, потому один из них взялся за небольшой мех и умело раздул пламя.
Положение поэта было куда как невеселым. Лежал он на твердой дубовой лавке, с вытянутыми над головой руками, прикованными цепями к деревянной балке. Ноги его тоже были связаны – идущие от них конопляные веревки были намотаны на толстый валик с рукоятью и стопором.
– Добрые христиане… – неуверенно простонал Вийон. – Что же вы такое творите? Для чего раздуваете жар в печи, небесные вы самаритяне?
При звуке его голоса верзилы одарили Вийона неприязненными взглядами и стали работать еще быстрее. Постепенно взгляд вора привыкал к темноте. Сперва он различил, что находится в мерзком, отсыревшем подвале, потом – что кроме двух злых, мрачных и неразговорчивых сударей тут находится еще несколько человек.
Прислужник повыше вынул раскалившееся клеймо из очага. С гнусной ухмылочкой на пористой и прыщавой морде подошел к поэту. Тогда один из незнакомцев, остававшихся до этого момента в тени, приблизился к нему, а сияние раскаленного добела железа выхватило из тьмы мрачную бородатую физиономию, золотую цепь на толстой шее и атласные отвороты на богато украшенном кафтане.
– Ладно… – выдохнул поэт, стараясь выторговать хотя бы немного времени, поскольку нынче, несомненно, каждая секунда была на вес золота. – Вы меня убедили! Хватит. Я буду говорить!
Бородатый человек дал знак палачу. Прислужник разорвал рубаху на боку поэта. Вийон почувствовал, как по спине его сползают капли холодного пота. Ожидал суда, допроса, вопросов, но не того, что незнакомцы сразу перейдут к делу.
– Я – Уго де Коместор, – тихо произнес бородач. Голос у него был благородный, звучал с достоинством, так что становилось ясно: он привык отдавать приказы. – Коннетабль братства Морте-Пей, которого эти добрые жители Каркассона попросили о помощи – они хотят узнать правду о событиях, происходивших в последнее время в этом городе. Я должен знать, сколько вас здесь, кто за вами стоит, чего вы хотите и зачем выбрали этот славный город для своего мерзейшего чародейства?
– Простите, господин, – поэт кашлянул, – но я, кажется, ослышался. Я – честной и дурной жак, зовусь Франсуа Вийоном. Не мне вмешиваться в ваши рыцарские дела… Я всего лишь зарабатывал себе на хлеб честным трудом, берясь за ремесло…
– Ты преступник, вор и законченный негодяй! – рявкнул коннетабль. – Знаю тебя прекрасно, паршивый виршеплет, сын шлюхи и жида! Когда бы не милость парижского парламента, ты бы сейчас для воронья рифмы складывал, комедиант! Потому говори, зачем ты вызвал уже два катаклизма в Каркассоне?! Говори, и избежишь боли.
Вийон облизнул губы.
– Боюсь, мой благородный господин, что вы не много от меня узнаете. По той причине, что это не я сбросил колокол с башни, а еще я не имею ничего общего с предыдущими, достойными сожаления катастрофами.
– С прошлой недели город сотрясают дьявольские катаклизмы. Сперва на улицах появились нищенствующие искалеченные дети, которые принялись проповедовать семь казней и несчастий, что обещали бы приход того Зверя, который-де уничтожит Каркассон. Никто не обращал на это внимания, но вот случились две из обещанных катастроф. Несколько дней назад произошел взрыв и сильный пожар в мастерской литейщика. Погибло более сорока горожан, слуг и подмастерьев. Нынче произошла катастрофа в соборе. Перед каждым из этих происшествий на стенах появлялись дьявольские знаки – выцарапанные римские цифры: семь и шесть. Поэтому я, черт тебя подери, хочу знать, в чем тут дело. Кто за этим стоит? Кому нужна смерть горожан? Говори, к какой еретической секте ты принадлежишь!
– Боюсь, что разочарую вас, добрый господин, – простонал Вийон. – Я честный и набожный христианин.
– Я знал! – засопел коннетабль. – Значит, ты – шпион англичан, верно? А может, ты проделываешь эту свою отвратительную работу за деньги бургундцев?!
– Вы действуете от имени инквизиции, господин? – спросил Вийон. – Если так, то я и правда не много могу сказать об этих происшествиях. Причем по очень простой причине: я не имею с ними ничего общего. Я уже упоминал: я набожный, скромный и необычайно трудолюбивый человек, всякий год хожу на причастие, исповедуюсь, верую в святую и апостольскую Римскую церковь, а также в столицу Петра и Святого Отца – слава Господу, что он теперь у нас вновь один, а не в трех лицах… Никогда не случалось мне красть у духовного лица, не принадлежу я также к сатанинскому сообществу вальденсов, не был я никогда бегардом или псевдоапостолом, не был и сторонником вероломных манихейцев. Также еженедельно молюсь, дабы мерзейшие Вальдо и Дольчино горели в аду до самого дня Страшного суда. В прошлом году я даже пожертвовал квесторам, что собирали на дерево для своей церкви! Также я не являюсь ни выкрестом, ни жидом, а это последнее могу доказать вам в любой момент, ежели вам, господин, хватит на то отваги, дабы проверить, насколько цел у меня срамной уд. А заверяю, что цел он до последнего кусочка плоти. Напомню также, что я, как богобоязненный христианин, даже баб трахаю как Господь Бог приказал, а не в какой-то там звериной позе, которую распутники именуют «раком»…
– Заткнись, вор, и послушай! – оборвал Вийона коннетабль. – Мы не инквизиция, но благородные патриции города, которые не желают, чтобы в дело вмешались проклятые доминиканцы. Уже больше сотни лет миновало с тех пор, как Симон де Монфор выжег огнем и железом катарскую ересь на этой земле. И больше столетия миновало с той поры, как Бернар Ги расправился с отьерами, которые хотели возобновить безбожные практики катаров. Почти тридцать лет, со времен, когда его преподобие инквизитор Святого Официума Жан Дюпра выявил банду этой дьяволицы Маби де Марнак, не пылал тут ни один костер! Было у нас спокойствие, правили мы сами. И не позволим, чтобы какой-то чародей или банда проклятых бургундских или арагонских ублюдков устраивали себе кровавые игрища в нашем городе!