Бейтман знал, что стоит за всеми действиями Острова. Он знал, что скрывает «зона тигра». И это знание делало бессмысленными все прежние правила, условности, порядки. Оно превращало в пыль межгосударственный этикет и избавляло от необходимости объяснять, что стоит за невозможными доселе маневрами британского флота и сворачиванием всей дипломатической сети.
Император в одиночестве сидел в «ульяновском» кресле, стискивая резные подлокотники. Голова была словно стянута железным обручем, а глаза горели, но он не чувствовал боли. Он старался побороть чувство холодных коготков безрассудного страха, царапавших спину.
Чувство неведомой беды.
* * *
Савелий Таланов был деловым человеком, поэтому терпения и сдержанности ему было не занимать. Но сейчас он с трудом сдерживал раздражение и гнев, меряя шагами каюту, подобно тигру в клетке.
По четко расписанному графику он должен был оказаться в Рейкьявике не позднее вечера минувшего дня. Савелий привык к постоянным перемещениям по всему свету и к транспорту, работающему как часы, по крайней мере в местах, отмеченных печатью цивилизации. Перелет в столицу прошел как и положено, в срок и без накладок, но в московском авиапорту начались проблемы. Воздухоплавательная сеть на северо-западном направлении ощутимо сбоила, рейсы откладывались и отменялись. Пассажиры возмущались, грозили судом и комиссией по коммуникациям, персонал обещал разъяснений и компенсаций.
Понаблюдав это тягостное зрелище минут пять Савелий понял, что, в соответствии с заветами основателя профсоюзного движения Льва Троицкого, не следует ждать милостей от бюрократии, нужно брать их самим. Знание вопроса и наличность (Таланов-путешественник по-старинке не верил в чеки и дорожные денежные билеты) решили вопрос, хотя и с большой потерей времени.
Путь удлинился почти на сутки и оброс пересадками: Москва – Таллин – Стокгольм – Норвежский Берген. Сейчас дирижабль миновал Фарерские острова и, обходя небольшой грозовой фронт, двигался вдоль магистрали Копенгаген – Рейкьявик.
В отличие от фешенебельного аэрокрана, скоростного и комфортабельного, лететь пришлось на машинах экономического класса и даже, как сейчас, на списанной из ВВС многоцелевой платформе-«сардельке», переоборудованной под пятидесятиместный пассажировоз. Таланов был далеко не единственным, кто оказался достаточно расчетливым и состоятельным, поэтому свободное место удалось купить в последний момент и только в крошечную одноместную каюту. Макушкой он доставал металлический потолок, а улегшись на откидывающуюся койку, упирался ногами в стену, все сантехнические удобства были в коридоре, прямо как в купейных вагонах или автопоездах.
Ноги устали, Савелий с вздохом присел на койку и подумал, что вот она – верная примета старости. Ее неслышную поступь слышишь тогда, когда путешествия превращаются из приключения в тягостную обязанность, а бытовые неудобства из острой приправы к приключениям становятся занозой в седалище. Болели суставы, рубашка настоятельно требовала смены, туфли – чистки, а костюм – глажки. Старый верный портфель испанской кожи, порыжевший от времени, не требовал ничего, но забыть о себе также не позволял – он был до упора набит оригиналами документов по продаже судов и техническими заключениями. Таланов не любил риск, но еще больше не любил сделок, срывающихся из-за нехватки пустяковой, казалось бы, бумажки. Старческая щетина непривычно и неприятно кололась.
«Черт с ним, с бытом, – подумал он, – отскрипел шесть десятков с гаком, продержусь еще несколько часов». Савелий прилег на койку, сложил тощую подушку едва ли не вдвое, подложил под голову. Почему-то вспомнилось, как в далекие двадцать пять он, тогда еще только владелец первого судна, маленького лихтера, мылся в крошечной душевой корабля, раза в два меньшей, чем эта каюта. Тепловая спираль снова сломалась, вода шла холоднющая, но он лишь фыркал, яростно растирая горящую кожу, разбрасывая ледяные брызги. Сейчас от такого приключения сердце с ходу бы обиделось и ушло.
Старость – это плохо.
Но с другой стороны – как посмотреть. Старость можно ведь воспринимать не как закат жизни, а как ее золотую осень. Дело, деньги – как сказал бы покойный Джугашвили, «все это прах в контексте мировой экономической динамики». Дети и внуки – вот, что действительно имеет значение. Новая жизнь, взращиваемая трудами старой, готовая сменить ее и повторить тот же самый цикл. Вечный круговорот жизни в природе – новое всегда берет в долг у предшественника, чтобы затем выплатить этот кредит тем, кто придет после. Такова природа вещей, единая и для огромных сообществ, и для отдельной семьи…
Савелий Сергеевич женился поздно, уже после тридцати. В этом возрасте многие его сверстники уже начинали задумываться о возможных в будущем внуках, но он все никак не встречал ту, что смогла бы пленить непостоянное сердце моряка и дельца. До тех пор, пока не встретил Екатерину… Так она требовала себя называть – никаких плебейских «Кать» и тем более «Катюш», только и исключительно «Екатерина Валентиновна». Красивая, утонченная, преисполненная природной грации и изящества. Недобрая, эгоистичная, высокомерная, отравленная болезненным аристократизмом и чувством превосходства, тщательно выращенным бабкой, последней представительницей старинного княжеского рода, разорившегося и опустившегося еще в прошлом веке после Указа «Об упразднении сословий».
Екатерина с детства росла «в неподходящем окружении», уверенная, что где-то там, «в столицах», есть другая жизнь, яркая, сверкающая, идеальная. Там мыслят и говорят исключительно о высоком, не знают бранных слов, пьют французское шампанское из наперстков. Там Рай, которого она была лишена по несправедливости жизни и заговору плебейского окружения, но ждущий, готовый принять ее.
Этот брак не был счастливым, да и не мог таковым стать. Таланов был для своей жены слишком прост, слишком груб, слишком приземлен. В свою очередь Савелий достаточно быстро понял, что женился на неврастеничке, нетерпимой, жестокой, болезненно агрессивной ко всему, что противоречило ее представлениям о «приличном» и «достойной жизни». Но он любил ее, даже несмотря на то, что, в конце концов, она возненавидела его за «нищету», за то, что Рай, украденный у ее семьи реформацией Жестокого, все время оказывался где-то дальше, близкий, но всегда ускользающий. Когда жена умерла, он искренне оплакивал ее, но его скорбь осталась неразделенной – сын ненавидел мать, с безумным упорством стремившуюся сделать из него «интеллигентного человека, будущего дипломата».
Грустная ирония судьбы. Он, «миллионщик», делец или, как их называют в Новом Свете, «бизнесмен», председатель правления далеко не последнего товарищества, владеющего маленьким, но очень доходным траулерным флотом. И он же по превратностям слепого чувства на годы оказался гостем в собственном доме и едва не потерял любовь сына. Как хорошо, что это «едва» таким и осталось. Сын, внук и внучка – вот достойный итог его жизни.
Но и про дело забывать не след. Сначала – сделка, затем – приятные думы о семейном.
Таланов сел на койке, резко, насколько позволяло постаревшее тело. Что-то случилось, что-то такое, чего разум в первые мгновения не осознал, но в один момент изгнавшее демонов прошлого. Савелий Сергеевич приложил ладонь к стене, «прислушался» к собственному вестибулярному аппарату. С близоруким прищуром всмотрелся в полупустую бутыль с водой, стоящую на крошечном алюминиевом столике, таком же откидном, как и койка.