Скажи, что я провожу расследование по приказу Берлина. Сможешь?
Он улыбнулся, поблагодарил меня и торопливо удалился в темноту.
И в снег. В первый снег осени, серый, как пепел, как глаза Дова.
Tagesmutter. Kleinaugen. Детская няня. Педофил.
На сей раз за мной ходил заключенный, человек в полосатой одежде. Капо (это следовало хотя бы из его упитанности), такой же, как Стампфеггер, но с двумя треугольниками – зеленым и красным, то есть преступник и уголовный, и политический. Это могло означать многое, а могло почти ничего. Не исключено, что мой шпик просто перешел улицу в неположенном месте и когда-то проявил интерес к демократическому движению, но я так не думал – физиономия у него была мрачная, кислая, физиономия человека, хорошо знакомого с тюрьмой.
Но почему за мной следили? И кто эту слежку организовал? Недооценивать паранойю, которая владела Гестапо (здесь это означало Мебиуса, Хордера, Оффа и т. д.), было глупо, однако оно ни за что не воспользовалось бы услугами заключенного, тем более политического. Да и единственным подрывным действием, какое я до сей поры совершил, была дача плохого совета.
Здравый смысл указывал на Пауля Долля. О моих тайных отношениях с Ханной знали лишь четверо: их участники, Борис Эльц и Свидетельница, Гумилия. А значит, уведомить о ней Коменданта могли только двое, и Борис этого определенно не делал.
В ближайшее воскресенье мне и Ханне предстояло присутствовать в Офицерском клубе на фортепианном концерте и вечеринке, каковые устраивались в честь подписания 27 сентября 1940-го (вместе с Италией и Японией) трехстороннего соглашения. Я надеялся, что смогу дать ей знать: Гумилия переметнулась.
Еще более многообещающим был следующий день – в пять тридцать мы с Ханной должны были «случайно» столкнуться в Школе верховой езды. Я намеревался изобразить интерес к урокам оной, Ханна – навести справки насчет аренды пони: Полетт и Сибил положили глаз на шетландского коника по кличке Майнрад. Мысленно я набрасывал письмо к Ханне, хотя написать его мне было бы трудно: в нем я хотел сказать, что благоразумие требует покончить с нашей дружбой – или чем она там была.
– В моем? Ни одного. Я стрелял в воздух. Ужасное все-таки занятие. Вы видите прекрасное животное, мирно объедающее куст шиповника, – и что делаете? Лупите по нему из двух стволов. – Беркль снял очки, подышал на стекло, поднес к нему мятый носовой платок (он проделывал это каждые три-четыре минуты). – Очень красивая природа. И вполне приличная гостиница у озера. Там не одни лишь лачуги да юрты. Но чего ради я согласился на эту поездку? Вольфрам Прюфер. Я дважды обедал с ним à deux. На редкость глупый молодой человек. Господин Томсен, доктор Зидиг говорит, что у нас нет этилацетата. Не знаю, что это значит. Вы знаете?
– Да. Невозможность колориметрических измерений. Уксусная кислота у нас имеется. Но нет этилового спирта.
Некоторое время мы проговорили о нехватке – вернее сказать, о полном отсутствии здесь – этилового спирта. А следом занялись прискорбным состоянием гидрирующего оборудования.
– Ну что же, доложите об этом в Берлин. Вы подумали о моем предложении, господин Томсен?
– Подумал. Предлагаемые вами изменения представляются вполне разумными. На первый взгляд. Однако вы кое о чем забываете, господин Беркль. В основном мы имеем дело с евреями.
Большие карие глаза Беркля словно погасли.
– Могу вас уверить, – продолжал я, – что в ведомстве Рейхсляйтера расхождений на сей счет не существует. В этом отношении весь высший эшелон власти единодушен.
– Да, да.
– Позвольте мне резюмировать его представления. В сущности, я процитирую слова самого Рейхсляйтера… Еврей, в соответствии с его генетикой и складом ума, ни к какой работе не расположен.