Глазах, созданных для невинности и невинностью обладавших – когда-то; теперь в них полыхала опытность.
– Ты ведь из Германии. Откуда?
Глубоким, хоть время от времени и подскакивавшим на октаву вверх голосом он рассказал мне свою историю. Ничего необычного в ней не было. Осенью 41-го всю его семью забрали из одного из «еврейских общежитий» Дрездена; они провели месяц в лагере Терезиенштадт; затем их привезли сюда; сразу же по приезде мать мальчика, четырех его младших сестер, двух бабушек и деда, двух теток и восьмерых маленьких двоюродных сестер и братьев отселектировали налево; отец и двое дядьев протянули обычные три месяца (на рытье дренажных канав), а потом Дов остался один.
– Кто тебя опекает? Стампфеггер?
– Да, – неохотно ответил он. – Стампфеггер.
– И какое-то время – профессор Жозек.
– Он тоже, но его забрали.
– Тебе известно куда?
Дов помолчал немного и снова закивал.
– Богдан приходил сюда из Шталага попрощаться со мной. И предупредить, чтобы я не искал его на вилле. А потом вернулся назад – ждать. Он был уверен, что за ним придут.
В последнее свое утро Богдан Жозек ходил в лазарет (сменить повязку на воспалившемся колене) и в сад виллы попал позже обычного, около половины десятого. Он находился в теплице, когда из стеклянной двери комнаты для завтраков выскочил, прижав к лицу руку, Комендант – в пижамной паре. Сначала Богдан принял Долля (в этом месте рассказа я почувствовал, как на загривке у меня дыбом встают волосы), шатавшегося, в полосатой, синей с белым, одежде, за заключенного – новоприбывшего (живот еще округл, одежда еще чиста), не то пьяного, не то спятившего, не то намертво заблудившегося. Но тут Долль заметил пересекавшую лужайку черепаху, схватил с земли лопату и со всей силы ударил беднягу по панцирю.
– И сам повалился, господин. На гравий. Здорово ударился. Спиной. Его пижамные штаны были расстегнуты, сползли, и он в них запутался. Вот и упал.
Я спросил:
– Профессора Долль видел?
– Ему бы лучше спрятаться было. Почему он не спрятался, господин? Богдану следовало спрятаться.
– А он что сделал?
Дов, на лице которого появилось умоляющее выражение, сказал:
– Вышел из теплицы и помог ему встать. Усадил на стул, который стоял в тени. И принес бутылку воды. А Комендант махнул рукой – уходи, мол.
– Стало быть… – Я немного подумал. – Богдан знал. Ты сказал, что он знал – за ним придут.
– Конечно. Разумеется.
– Почему же?
Дов отвел глаза:
– Потому что он видел слабость Коменданта. Видел, как Комендант плакал.
– Спрячь все в надежном месте.
– Конечно, – сказал он (почти разгневанно).
– Погоди. Долль знает, что ты дружил с Богданом?
– Не думаю. Я заходил в сад всего два раза.
– Ладно. Теперь, Дов, это наш с тобой секрет, идет?
– Но, господин. Прошу вас. Что мне сказать ему?
– Старшему по бараку?
– Этому все равно. Нет. Что мне сказать Стампфеггеру? Он спросит, о чем мы разговаривали.
– Скажи… – Должно быть, я и сам думал об этом на каком-то подсознательном уровне, потому что ответ у меня был готов. – Вчера в Шталаге между проволокой и оградой весь день простоял мужчина. Капо. В наручниках. На его шее висела табличка с надписью «Tagesmutter. Kleinaugen». Знаешь, что это значит?
Дов знал.
– Скажи Стампфеггеру, что его поставил туда я. Скажи, что я провожу расследование по приказу Берлина.