– Сочту за честь, господин канцлер! – ответил журналист, и мужчины отправились в царство зеленых столов.
Бильярдная во время бала представляла своего рода мужской клуб: женщины сюда не допускались, можно было снять пиджак и вообще расслабиться. Но это было не только место отдыха мужчин от прекрасной половины человеческого рода: здесь завязывались узлы многих международных интриг, обсуждались торговые сделки, деловые проекты и брачные планы, давались невыполнимые обещания, и просто велись интеллектуальные беседы и задушевные разговоры, обильно сдобренные хорошими винами или более крепкими напитками в сопровождении изысканных яств. Император проводил здесь гораздо больше времени, чем в танцевальном зале. В этот вечер Константин пребывал в приподнятом настроении: некоторые переговоры прошли на редкость удачно, и император мог себя мысленно поздравить с успехом. Выиграв очередную партию на бильярде, он решил поинтересоваться, что германский канцлер так оживленно обсуждает с журналистом «Синопсиса» возле малахитового стола, уставленного напитками и деликатесными закусками из Сибирского царства. Приблизившись, он разобрал возбужденную речь господина Меркеля, чье обычно бледное лицо сейчас напоминало по цвету соленую семгу, лежавшую перед ним на фарфоровом блюде:
– Ваше беспокойство, герр Стратиотис, совершенно обоснованно! Я сам весьма обеспокоен повсеместным падением нравов! Правда, у нас, в старой доброй Германии, все-таки еще сохраняются какие-то понятия о добродетели и семейных ценностях… Но мог ли я помыслить, что здесь, в столице христианского мира, я окажусь в одном зале с безнравственнейшим человеком, который при этом занимает ответственнейший пост, связанный с воспитанием юношества?!
«Неужели слухи об этом старом ловеласе Папандопулосе из Смирнского Университета доползли уже до целомудренной Германии?» – подумал император и решил подойти еще ближе.
– Да! – распалялся между тем всё более господин Меркель. – Этот ваш Киннам, говорят, принимает экзамены у студенток исключительно в спальне! Он трижды начинал считать своих женщин и все три раза сбивался! И говорят, он может так уложить женщину в постель, что она этого даже не осознает!
– Неужели это правда?! – ужаснулся Стратиотис. – О, теперь я понимаю, почему он был против возобновления уроков христианского воспитания в школах! Ведь это не без его влияния провалился такой полезнейший проект – его интервью об этом было таким кошмарным! Столько сарказма и совершенно антихристианского ехидства! А его перепечатали почти все центральные издания, и в результате дети так и остались без наставления о путях спасения… Но то, что вы говорите, господин канцлер, совершенно немыслимо! Право, я в растерянности… Ведь недавно августейшая заказала нашему «Синопсису» библиографический обзор всех романов Киннама, и я уже поручил написать его одной молодой сотруднице. Боюсь, я допустил страшную ошибку! Ведь подобное чтение может расстроить ее неокрепшее духовное устроение!
Император хмыкнул про себя и, отходя, подумал: «Даже если эта болтовня правдива лишь отчасти, всё же очень странно, как это Киннаму удается так очаровывать женщин…»
* * *
Отец предупредил принцессу перед балом, что ей лучше освежаться соком и коктейлями, а не вином, «а то ноги начнут заплетаться с непривычки», но Катерина была пьяна и без вина. До сих пор она танцевала только на семейных балах, обычно проходивших в Золотом триклине, где присутствовал ограниченный круг лиц: императорские родственники и избранные синклитики с семьями, – а теперь она впервые оказалась в огромном бальном зале Триконха, в гуще самых разнообразных гостей, в центре внимания. В ее первый выход в свет, казалось, все мужчины хотели танцевать с ней, и ее бальная книжка заполнилась именами кавалеров почти моментально. Луиджи Враччи среди них не было, зато три вальса предназначались Василию Феотоки – об этом Катерина условилась с ним заранее. Молодой человек впервые в жизни оказался в высшем свете, и в перерывах между танцами Катерина старалась побольше общаться с ним, чтобы он не стушевался.
Но, конечно, она не могла находиться рядом с возницей постоянно: к ней всё время кто-то подходил, поздравлял с первым выходом, говорил комплименты, она смеялась, шутила и ощущала, как в ней начинает пениться и играть внутреннее шампанское – хотелось танцевать, блистать, шутить или кого-нибудь уязвить острым словом… Последнее желание даже заставило ее немного пожалеть о своем решении не общаться с молодым Враччи: вот кого можно было бы колоть без всякой жалости! Но Катерина решила выдержать тактику и не подходить к Луиджи, зато продолжала опекать Василия.
Она рассказывала ему о гостях, кое с кем познакомила – многих тут принцесса уже знала, встречаясь с ними на театральных представлениях, литературных вечерах и других, менее помпезных, чем большие балы, мероприятиях. Но вскоре Катерина ощутила некий внутренний диссонанс: хотя она общалась с возницей как более опытная и искушенная в великосветской жизни – всячески ободряла его, представляла гостям и посвящала в тонкости придворного этикета, – это почему-то выглядело так, будто девочка рассказывает взрослому дяде о правилах игры в куклы… Хотя Василий и был поначалу смущен, попав в столь блистательное общество, это продолжалось недолго: вскоре он совершенно успокоился и освоился, но при этом смотрел на окружающее скорее как наблюдатель, а не как полноценный участник. Он ощущал себя чужим в этой среде, однако не стремился стать в ней своим и как будто не испытывал в этом потребности; глядя на него со стороны, можно было даже подумать, что, появившись на этом балу, он отбывает повинность, пусть и приятную. Танцевал Феотоки мало: кроме танцев с Катериной, он станцевал еще раза два, потом заглянул в бильярдную и пропал там на время, а вернувшись, уже не отходил от столов с яствами, беседуя с гостями – многие подходили поздравить его с успехом на бегах. Принцесса не могла не отметить, что Василий танцует не особенно хорошо, и это ее раздосадовало. Умение танцевать было не обязательным, но желательным для претендентов на Великий приз Ипподрома, и все, кого допустили до предварительных тренировок, могли брать заодно и уроки танцев. Феотоки ходил на эти уроки, и Катерина была уверена, что при усердии он мог бы научиться танцевать достаточно хорошо, если же этого не случилось, то, значит, он не очень-то старался учиться… Не потому ли, что умение танцевать казалось ему не особенно нужным в жизни? В этом тоже ощущалась позиция всего лишь «наблюдателя», который, хотя по случаю и попал в большой свет, не имеет желания тут задерживаться.
Принцесса уже собиралась отчитать Василия за «глупую робость», как она мысленно называла его поведение, но тут внутреннее шампанское ударило ей в голову и заставило забыть о Феотоки: объявили Венский вальс, на который она была приглашена ректором Афинской Академии, и этот танец напрочь унес ее из реальности и заставил забыть обо всех замыслах и тревогах. Из всех кавалеров, что были у Катерины за ее жизнь – а их было немало, – считанные единицы танцевали так потрясающе, как Киннам. На большом балу принцесса впервые оказалась в паре с мужчиной, танцевавшим настолько прекрасно, что она могла совсем не думать о том, как именно двигаться: ноги сами несли ее по залу, и казалось, ошибиться, танцуя с великим ритором, невозможно. Принцесса в глубине души побаивалась этого вальса, такого быстрого и непростого, и смутно догадывалась, что Киннам нарочно пригласил ее на на него, чтобы избавить от боязни, – и танец превратился в волшебный полет: летели ноги в пурпурных с золотым шитьем туфельках, едва касаясь пола, летело вокруг ног шелковым облаком золотистое с пурпурными вставками платье, летели завитые пряди волос у ее висков, летели брови великого ритора над его улыбающимися глазами… Когда вальс окончился, Катерина, совершенно ошеломленная, только и могла прошептать: