Мы всегда тратим кучу денег. Мы бесимся до глубокой ночи и всегда заканчиваем какими-нибудь безумствами. Часто под утро я чувствую себя как выжатый, заплесневелый лимон; ощущение хрупкости не покидает меня, пока я не выпью бокал шампанского до ланча. Разумеется, это не похмелье: у меня похмелья не бывает; похмелье бывает только у жлобов.
…Я выпрыгиваю из своей белоснежной двуспальной кровати и — накинув шелковый халат, в плавках, а бывает, и совсем голый — неспешно прохожу на кухню. Свежий апельсиновый сок, черный-пречерный кофе, круассан с каким-нибудь редким сортом меда. Затем, приняв ванну (для этого приходится мужественно преодолеть зловонную комнату Терри), я чищу свои крепкие, блестящие зубы, посмеиваюсь своим цыганистым волосам и подстригаю ногти. На подоконнике в передней — при этом я энергично растираюсь полотенцем — лежит на первый взгляд нетронутая, но на самом деле внимательно просмотренная Терри кипа писем. Я выбираю самое привлекательное из них, самое приятное, самое благоуханное послание, касающееся денег или секса (практически все письма так или иначе касаются этого), и внимательно изучаю его, пока солнце сушит игривые завитки моих волос. Вслед за тем я одеваюсь с такой чертовской небрежностью, какую может осмелиться позволить себе только прирожденно стильный человек, киваю своему отражению, искоса глянув в висящее в вестибюле зеркало, терпеливо выслушиваю угодливую болтовню лифтера, швейцара и портье и проскальзываю сквозь двустворчатую стеклянную дверь. Я на улице.
Конечно, не будь наш мир столь безумен, можно было бы рассчитывать с ветерком прокатиться до работы на своей дорогой зеленой машине. Разве нет? Но какому-то разъяренному, гримасничающему чинуше пришло в голову (видимо, с похмелья) почти полностью запретить парковку в жемчужно-алмазном районе Уэст-Энда, где я служу. Поэтому я иду пешком — как все, как вы; я иду отважно, высоко подняв голову, не обращая внимания ни на оценивающие взгляды мужчин, ни на восхищенный присвист секретарш и продавщиц, игнорируя назойливые крики мальчишек-газетчиков, равно как и богатую экологию автобусов, развозящих толстомордых, похожих друг на друга немцев, представителей колониальных народностей в клетчатых панталонах и паукообразных арабов. Что происходит с этим районом — а может быть, и со всем городом, со всей страной или со всей планетой? (Иногда по ночам я терроризирую этих обезьян, сидя в своей ревущей мужественной зеленой машине: обожаю смотреть, как они атавистически ежатся в покорной панике, когда я обрушиваюсь на них, кося направо и налево из верных клаксонов.) Убирайтесь, думаю я. Прочь с моей дороги. Я пытаюсь добраться до работы!
Из соображений опрятности я избегаю бессмысленного водоворота толп на станциях метро. Выбрав купе для некурящих, я стою всю дорогу независимо от того, есть ли свободные места или нет, прижимая к губам надушенный шейный платок. Доверчиво поднимаюсь я навстречу февральскому великолепию Грин-парка, мимоходом покупаю тюльпан у очаровательного мальчика, торгующего цветами с тачки на Альбемарль-стрит, и через несколько мгновений мои ключи уже поблескивают в холодных солнечных лучах Беркли-сквер.
Работаю я в художественной галерее. Да, работа важная, как вы уже, наверное, догадались. Высокая заработная плата, свободное расписание, командировки и масса перспектив. Полное отсутствие какой-либо напряженности и по-семейному радушная атмосфера. Все заранее знают, что может произойти в ближайшем и обозримом будущем. Мне никогда не приходится заниматься тем, чем мне не хочется заниматься. Это трудно даже назвать работой в том смысле, в каком люди потеют круглый день за наличные: я просто приезжаю сюда, в Мэйфер, достаточно регулярно, веду себя более или менее так, как мне нравится, во вполне приличном окружении (болтаю, читаю газеты, звоню бесчисленным друзьям) — и каждую пятницу нахожу на своем столе внушительный, вгоняющий меня в краску чек.
Разгадка, разумеется, в том, что я выступаю в роли ухмыляющегося кукловода, руководящего двумя здешними «хозяевами».