-Дорогая моя, зачем вам тратиться? Мы не можем этого допустить.
-Если она ничего не предпримет, тоже, пожалуйста, дайте мне знать. Дайте мне знать в любом случае.
Миссис Герритон сочла себя обязанной поцеловать ее на прощание.
-Девица с ума сошла, что ли? - взорвался Филип, как только та удалилась. - В жизни не видел такой потрясающей наглости. Ее надо бы хорошенько высечь и отослать в воскресную школу.
Мать промолчала.
-Разве ты не поняла? Она же угрожает нам. От нее не отделаешься ссылками на миссис Теобалд, она не хуже нас с тобой знает, что та - пустое место. Если мы не будем действовать, она устроит скандал, станет говорить, что мы бросили ребенка на произвол судьбы и прочее. Это, естественно, ложь, но она все равно будет так утверждать. Нет, у милой, приятной, рассудительной Каролины Эббот положительно винтиков не хватает! Я заподозрил это в Монтериано. В прошлом году в поезде у меня тоже возникли кое-какие подозрения. И вот теперь они подтверждаются. Молодая особа не в своем уме.
Мать по-прежнему молчала.
-Хочешь, сейчас же пойду к ней и задам ей перцу? Я бы с удовольствием.
Тихим, серьезным тоном, каким она не говорила с ним давно, миссис Герритон произнесла:
-Каролина вела себя дерзко. Но в том, что она говорит, есть доля истины. Хорошо ли, чтобы ребенок рос в таком месте и с таким отцом?
Филипа передернуло. Мать явно лицемерила. Когда она бывала неискренна с чужими, Филипа это забавляло, но неискренность по отношению к нему действовала на него угнетающе.
-Будем откровенны, - продолжала она, - на нас все-таки тоже лежит ответственность.
-Не понимаю я тебя. Только что ты говорила прямо противоположное. Что ты замышляешь?
В один миг между ними выросла глухая стена. Они перестали быть согласными единомышленниками. Миссис Герритон заняла какую-то позицию, которая была то ли выше, то ли ниже его понимания.
Его замечание задело ее.
-Замышляю? Я обдумываю, не должна ли я усыновить ребенка. Неужели это недостаточно ясно?
-И эти размышления - результат нескольких идиотских высказываний мисс Эббот?
-Именно. Я повторяю, поведение ее неслыханно дерзко. И тем не менее она указала мне на мой долг. Если мне удастся отнять дитя бедной Лилии у этого отвратительного человека, который сделает из мальчика паписта или язычника и уж непременно развратника, то я этого добьюсь.
-Ты говоришь, как Генриетта.
-Ну и что? - Ее, однако, бросило в краску от этого оскорбления. - Можешь даже сказать - как Ирма. Девочка оказалась проницательнее нас всех. Она мечтает получить братца. И она его получит. На этот раз я действую под влиянием момента, ну и пусть.
Филип не сомневался, что она действует отнюдь не под влиянием момента, но не посмел это высказать. Его пугала материнская властность. Всю свою жизнь он был марионеткой в ее руках. Она позволила ему боготворить Италию и преобразовывать Состон так же, как позволила Генриетте принадлежать к евангелической церкви. Она разрешала Филипу болтать сколько душе угодно. Но когда ей было что-то от него нужно, она своего добивалась.
Она пугала его, но не вселяла к себе почтения. Он видел, что жизнь ее лишена смысла. На что уходила вся ее дипломатия, лицемерие, неисчерпаемые запасы пропадавшей втуне энергии? Сделался ли от этого кто-нибудь лучше или счастливее? Принесло ли это счастье хотя бы ей самой? Генриетта с ее мрачной брюзгливой верой, Лилия с ее погоней за удовольствиями - в конечном счете в них было больше божественного, чем в этом организованном, энергичном, бесполезном механизме.
Сейчас, когда мать ранила его самолюбие, он порицал ее, но бунтовать не смел.