— Передать ей что-нибудь? — спросил я.
— Нет, — ответил Святоша. — Не надо.
Потом подумал немного.
— Вообще, нет, скажи ей, что я… — и умолк.
Потом добавил:
— Что так лучше.
Клясться не стану, но у него пресекся голос, и он вдруг сердито отмахнулся.
О ребенке — ни слова.
Время тюремных свиданий было четко отмерено, и в обязанности охранника входило за этим следить. Странное ремесло.
Так что мы говорили торопливо, словно за нами гнались. Я сказал ему, что не знаю, с чего начать, и с удовольствием снова сшил бы то, что они разорвали, если б мог, — но не представляю себе, как найти подходящую нить. Я силился понять, что же осталось после того, как наше медлительное существование внезапно получило невероятное ускорение, и он заметил, что у меня никак не получается подобрать нужные примеры, поскольку я уже не помнил толком, какие события имеют отношение к нам, а какие — к ним. Я поспешно рассказал ему о «тенях», а еще о тишине церквей и о том, как я листал Евангелие в поисках той страницы, что написана для меня. Я спросил его, не приходило ли ему в голову, что мы слишком на многое отважились и у нас недостало кротости, чтобы подождать. И еще: вдруг мы могли сделать нужный шаг для достижения Царства Божьего, но не поняли, какой именно. Я искал в нем тоску — ту, что испытывал сам.
Потом я все это выразил в одной фразе:
— Мне нравилось, как было раньше — до Андре.
Святоша улыбнулся.
И все объяснил мне своим звучным голосом — как будто некий мудрый старец вещал его устами.
Он назвал мне имена и растолковал геометрию событий.
Указал каждый след и весь путь в целом.
Он говорил до тех пор, пока охранник не сделал шаг вперед и не сообщил нам, что наше время истекло. Беззлобно. Безразлично.
Я встал, подвинул стул на место.
Мы попрощались: каждый что-то тихонько сказал другому, помахав рукой.
Потом встали друг к другу спиной и уже не оборачивались.
Мне в память врезалось то, как уверенно он произнес:
— Это не ужас.
«Но что же это тогда?» — размышлял я.
Чтобы засунуть свою Мадонну в конверт, Святоша сложил ее вчетверо, но аккуратно, ровно соединив края. Это оказалась страница из книги — одной из тех больших книг по искусству на мелованной бумаге. С одной стороны — только текст, с другой — Мадонна с Младенцем. Важно, что все изображение можно охватить одним взглядом — как букву алфавита. Несмотря на то, что картина представляет собой множество разных элементов: рот, руки, глаза, — и на ней две совершенно отдельные фигуры, мать и ребенок. Но они явно сливаются в единый, неделимый образ. На фоне окружающей черноты.
Она дева — это я помню.
Девственность Богоматери — догмат, утвержденный на Константинопольском Церковном Соборе 553 года, это вопрос веры. В частности, Католическая церковь, а значит и мы, полагает, что Марию нужно считать девственницей на протяжении всего времени, то есть до, во время и после родов. Следовательно, на картине запечатлена девственная мать и ее младенец.
Надо сказать, этот образ как будто объединяет в себе бесконечное количество девственных матерей и их младенцев со всех концов света — они слились воедино, олицетворяя собой возможность как таковую, так, что второстепенные различия и особенности не имеют значения, — став единым существом, собирательным образом особой силы. Все девственные матери и все их младенцы — это важно. Например, в нежном движении Мадонны заложена общая память о материнской ласке: она склонила голову набок, касаясь виском головы ребенка, и в этом тепле течет жизнь, пульсирует кровь.