Ему с трудом удается ходить в школу. Я вижу его только тогда, когда ему нужны деньги. Поэтому не ждите его, смиритесь с тем, что какое-то время вас никто не будет смешить. Вы меня поняли?
Он кивнул. У него было одно из тех странных лиц, на которых как будто чего-то не хватает. Как у людей, которые на спор сбривают усы.
— Ну что, мешок выливать будем? — проговорил он, стягивая вниз одеяло.
Я, как прежде, склонился над трубочкой. Он забормотал что-то.
— Ну что вы за люди? — процедил он сквозь зубы.
Я очень осторожно вытащил маленькую трубочку из большой.
— Наркотики… Сначала вы строите из себя молодцов, а потом принимаете наркотики, вот черт!
Сначала он бормотал, но потом постепенно стал повышать голос.
— Скажи мне: что, черт возьми, вы за люди?
Я отцепил мешок, висевший рядом с койкой. Моча была темной, на дне — слой крови.
— Я тебя спрашиваю: что вы за люди?
Я стоял перед ним с этим мешком в руке.
— Нам восемнадцать лет, — сказал я, — мы — это всё.
Из туалета, куда я отправился выливать мешок, я слышал, как он кричит:
— Что, черт возьми, это значит? Вы наркоманы — вот кто вы такие! Тут строите из себя крутых, но при этом вы наркоманы!
Еще он кричал, чтобы мы сидели дома и не приходили, что тут наркоманы не нужны. Он воспринял мой рассказ как личное оскорбление.
Перед уходом я зашел к новенькому: он был до крайности тщедушный, как будто спрятался внутри собственного тела, где-то внутри — там он, быть может, чувствовал себя в безопасности. Вылив мочу и повесив пустой сполоснутый мешок рядом с койкой, я провел рукой по его волосам, редким и седым. Он приподнялся немного, открыл ящик своей металлической тумбочки и достал из блестящего бумажника пятьсот лир.
— Держи, ты хороший мальчик, — сказал он.
Я не хотел брать, но он настаивал.
Я даже и мысли не допускал, чтобы взять деньги, но потом представил себе, как он вот так протягивает бумажку внуку или сыну — какому-то другому мальчику, — мне подумалось, что он множество раз давал деньги тому, кого любил. Кому-то, кого теперь не было рядом с ним. Был только я.
— Спасибо, — ответил я.
Выйдя из больницы, я пытался понять, возвращается ли ко мне чувство уверенности, которое я всегда испытывал, спускаясь вниз по этим ступеням, но не успел ни в чем разобраться, поскольку у подножия лестницы увидел отца Луки: он стоял там, элегантный, как всегда, и ждал не кого-нибудь, а меня.
— Я заглянул к тебе домой, но мне сказали, что ты здесь.
Он протянул мне руку, я пожал ее.
Он спросил, не хочу ли я немного прогуляться с ним.
Я толкал велосипед, он нес в руке портфель. Прогуляться. У меня уже давно был этот камень на сердце, так что я почти сразу заявил:
— Простите, что я не пришел на похороны Луки.
Он махнул рукой в воздухе, словно отгонял от себя кого-то. Ответил, что я правильно поступил, что для него присутствие там стало настоящей пыткой: он не выносит, когда люди «выставляют напоказ свои эмоции».
— Они все хотели, чтоб я что-то сказал, — продолжал он, — но я отказался. А что тут скажешь? — добавил он.
Мы немного помолчали, потом он сообщил, что Святоша явился на похороны и произнес речь: подошел к микрофону и спокойно, недрогнувшим голосом заговорил о Луке и о нас. Отец Луки не помнил, что именно говорил Святоша, потому что, как он мне объяснил, у него не было желания проявлять свои чувства там, перед всеми, так что он стал думать о другом, стараясь не слушать. Но он хорошо помнит, что Святоша смотрелся великолепно: стоял у микрофона торжественный, словно античный герой.