Ни разу никто не произнес слова «Бог». Много раз мы умолкали ненадолго, ведь мы никуда не торопились и нам хотелось, чтоб этот вечер никогда не кончался.
Однако — в тот момент что-то рассказывал Святоша — вдруг послышался шум, потом дверь отворилась. Мы умолкли и натянули на себя одеяла — из привычной стыдливости. Кто угодно мог явиться к нам, но оказалось, что это Андре. Она вошла в комнату, закрыла за собой дверь: на ней была только белая майка — и больше ничего. Она огляделась, после чего нырнула к нам в кровать — ко мне и к Луке, словно мы заранее об этом договорились. Она все делала спокойно, не произнося при этом ни слова. Положила голову на грудь Луке и некоторое время неподвижно лежала рядом с ним. А ногу — сверху на его ноги. Лука сначала замер, а потом принялся ласкать ее волосы; издалека до нас по-прежнему доносилась праздничная музыка. Потом они прижались друг к другу, и тогда я сел на постели с намерением уйти — ничего лучше не пришло мне в голову. Однако Андре слегка повернулась в мою сторону и сказала:
— Иди сюда, — и взяла меня за руку.
Тогда я снова лег позади нее, грудь моя при этом касалась ее спины; ноги я сначала отодвинул подальше, но потом прижался к ней, своим членом к ее коже, к ее округлостям, а она начала двигаться, медленно. Я целовал ее в затылок, а она осторожно касалась губами глаз Луки. Так что я слышал дыхание последнего — так близко от меня находился его приоткрытый рот. Но оттуда, где скользили мои руки, он убирал свои: мы ласкали Андре, не дотрагиваясь друг до друга, сразу же придя к молчаливому согласию, что не станем этого делать. Она же тем временем потихоньку овладевала нами, по-прежнему молча, по очереди глядя на каждого из нас.
В ней заключалась некая тайна, она сама была тайной — мы уже давно это поняли, — а теперь эта тайна находилась рядом с нами, до нее оставался один лишь шаг. Мы никогда ничего иного и не хотели. Поэтому мы позволяли ей смотреть на нас, и все было очень просто — даже то, что мне прежде таковым не представлялось. До сих пор со мной не происходило ничего подобного, но все стало вдруг так ясно, что я уже заранее знал, какую картину увижу, когда повернулся к Святоше: он сидел на своем диванчике, свесив ноги на пол и глядел на нас без какого бы то ни было выражения, словно фигура из игры в застывшие картины. Он не двигался. Он едва дышал. Мне следовало испугаться: ведь его взгляд очень напоминал тот, хорошо мне знакомый, — но я этого не сделал. Все было просто, я уже сказал. Он не подал мне никакого знака, он ничего не хотел мне сказать. Просто вот так сидел, не сводя с нас глаз. И мне подумалось, что все правильно, раз он это видит, правильно и невинно, раз он молчит.
Тогда я снова повернулся к Андре: она лежала на спине, раздвинув ноги, то прижимая Луку к себе, то отталкивая его. Мы так давно приспособились заниматься сексом, не совершая при этом совокупления, что нас, в сущности, возбуждали совсем иные вещи, а вовсе не проникновение в женщину и это животное движение. Но заглянуть в глаза человеку, занимающемуся любовью, — такого я прежде и представить себе не мог; это показалось мне наивысшей формой близости, почти обладанием. И у меня возникло ощущение, что я действительно могу проникнуть в эту тайну. Я стал пристально смотреть в глаза Андре, глядевшие на меня, покуда она покачивалась от толчков Луки. Я понял, чего нам недостает, и нагнулся, и поцеловал ее в губы — я никогда прежде этого не делал, но всегда хотел, и она отвернула лицо, подставляя мне щеку, и положила руку мне на плечо, чтобы немного отстранить меня. Я продолжал целовать ее, пытаясь добраться до губ, а она, улыбаясь, продолжала ускользать от меня. Видимо, она поняла, что я не отстану, и, откатившись от Луки, словно играя склонилась надо мной, взяла мой член в рот — так, что ее губы оказались далеко от моих, как она того хотела.