– Она приподняла руку, словно призывая молчать. – Не спрашивайте. Он позолоченный. Завтра, когда посуду расставят по шкафам, Хелен Фрай осмотрит каждый предмет в поисках царапин и все пересчитает. Так что смотрите ничего не разбейте. Вы будете счищать объедки, а затем мыть тарелки. Если израсходуете горячую воду, тотчас сообщите мне, иногда такое бывает. Потом высушите тарелки и отполируете чистыми полотенцами, они вон там наверху, на полке. Затем положите в замшевые футляры. Никогда в жизни не ставьте тарелки одна на другую без замши, иначе меня швырнут в печку. Когда вечеринка закончится, мы поднимем их на лифте к шкафам.
У Энцы голова шла кругом. Эмма трещала не переставая, как клавиши пишущей машинки. Энца едва понимала, что та говорит.
– Все ясно? – спросила Эмма.
– Да, абсолютно, – ответила Лаура.
– Если понадоблюсь, то я наверху, на кухне. Сейчас все тихо, но прием начнется примерно через час, затем подадут коктейли. Следите, чтобы лифт не простаивал. Не задерживайте его здесь, внизу. Предыдущую судомойку чуть не застрелил дворецкий, он пришел в ярость, когда не смог отправить вниз бокалы. Затор – наш злейший враг, девушки. – Эмма подошла к лифту и начала крутить ворот. Золотые подносы плавно поплыли вверх.
– Спасибо, – хором сказали Лаура и Энца.
– Не благодарите меня. Вы исполнитесь праведного гнева, когда увидите, сколько тарелок вам предстоит вымыть. Но так устроен мир. Богатые наслаждаются жизнью, а мы убираем за ними отбросы. Кому как повезет, я считаю.
Когда грязные тарелки прибыли, Лаура и Энца быстро выработали свою систему. Так же, как и на фабрике, они нашли способ экономить время. Лаура одной рукой счищала объедки, передавала тарелку Энце, та клала ее в мыльную воду, оттирала и относила в другую раковину, там споласкивала и ставила сушиться.
Поскольку между переменами блюд гости ели, это время удавалось использовать, чтобы не отставать. Главная хитрость состояла в том, чтобы чистые тарелки оставались в сушилках, пока у девушек не дойдут до них руки. Время для них появлялось, когда накрывали к следующей перемене, а посуду от предыдущей спускали вниз.
Хотя это был тяжелый труд, Энца и Лаура не жаловались. Они обе видали и похуже, к тому же у работы в особняке было свое очарование. Возможно, дело было в роскоши залитого свечами зала-ротонды, в невесомой красоте расписанного вручную русского фарфора или в самой мысли, что под одной крышей с ними сейчас цветут зимние пионы. Все это поднимало настроение. Но главное – пока девушки мыли посуду на этой кухне, они были вместе и могли разговаривать, строить планы, мечтать.
Энца осторожно вытирала обеденные тарелки, затем укладывала их в голубые замшевые чехлы, составляла в стопки, запомнив, сколько именно тарелок было в каждой. На лифте опустился поднос, загроможденный десертной посудой. Энца потянулась, чтобы вытащить его, но замерла, услышав пение. Звучал красивый тенор с богатым тембром. Звуки, плывшие по шахте подъемника, казались обернутыми в бархат, – отрывок из «Тоски» на ее родном языке, «Amaro o sol per te m'era morire…»
– Певцам сегодня аккомпанирует сам мистер Пуччини, – раздался позади нее голос Эммы Фогарти.
Лаура вынула поднос из подъемника.
– Он здесь, на приеме?
– Ты только что мыла его тарелку, – сказала Эмма. – Он играет на кабинетном «Стейнвее» в музыкальной комнате. Алессия Франжела и Альфонсо Манкузо поют дуэты перед фреской Боннано. Мария Мартуччи играет на арфе. Гости собрались вокруг них, как у костра на привале.
– Моя прежняя хозяйка постоянно ставила арии из «Тоски» в исполнении Карузо.
– Я не могу послать вас наверх, вы судомойки, – сказала Эмма.