– Сомнительно, что когда-то это расшифруют.
Мира рассмеялась.
– Все же твой пессимизм невыносим.
– Я к тому же меланхолик.
– А я оголтело пытаюсь перебороть меланхолию, особенно зимнюю сонливую. Слишком легко погрязнуть в темноте, если только позволить себе слабину и хандру.
– Может, ты просто сильнее.
– Ты такая… тонко настроенная, все ты понимаешь… Ты не можешь быть слабее.
Обе с пониманием улыбнулись.
– А ты – как Солнце, – с истонченной улыбкой добавила Варвара.
Мира зарделась путанным восторгом от похвалы. Вот оно – наконец-то ее теплое отношение к кому-то отразилось на нее саму, а не кануло в небытие.
6
– Я никогда не могла поверить, что другие счастливы тому, что у меня вызывает приступы паники и омерзения. Будто я усиливала чувства, которые, по моему мнению, должны испытывать другие. Будто я счастье допускала у себя, но не у них.
– А я, напротив, тушу свои, – отозвалась Варя.
Мира тревожно посмотрела на собеседницу.
– В природе все выстроено потрясающим законом круговорота. Тут говори – не говори, запрещай – не запрещай, а твоя отправленная энергия нигде не рассеется. И от этого порой реально страшно, как будто тебя неотвратимо преследует расплата за то, в чем ты не уверена. А никто не дал тебе реального талмуда, как жить. Пытались, конечно, прихлопнуть книгами, которые некоторые зовут святыми… И думаешь – к чему все эти усилия? Уехала бы сейчас в Индию просветляться. Может, счастливее бы была.
– Мы живем, чтобы восхищаться жизнью, быть за нее благодарными… Только это имеет смысл, только это оправдывает рождение детей. Если не понимать, зачем они рождаются, выталкивать их на свет – преступление.
– Никто не понимает.
– А любовь? – с сомнением спросила Мира. – Это ли не смысл сам по себе? Как и наполненность каждого мига красками, запахами, звуками, лицами. Смысл, который мы и передаем своим детям без пафосных речей и оправданий. Смысл не может быть в чем-то одном, как не может быть односторонним ни одно чувство.
– Может, любовь – только побочный эффект познания.
Мира погрустнела, как бывало часто, если не удавалось найти в собеседнике желанный ответ.
– Как ты можешь говорить такое? Любовь – основа всего.
Варя обнажила зубы. Мира против воли испытала раздражение.
– Всякое можно говорить, устав. Все, что мы разводим, в любом случае – лишь треп.
– Но из таких разведений и складывается жизнь.
– Если ты так воспринимаешь любовь, тогда любить надо всех. А я не могу.
Мира изумленно взирала на Варю. Совершенство… обнажившее человеческую черствость в недозрелости суждений.
– Если умеешь ненавидеть одного, любовь к другим-притворство, преломление собственной личности через уродливое стекло Снежной Королевы, – продолжала Варя. – Или вывернутый инстинкт собственничества. Как к мухе относишься, так и к человеку будешь. Это кажется сумасшествием, но это одна из основных задач нашего пребывания здесь. Потому что нет ничего легче, чем любовь к родственнику или подходящей для размножения особи.
Варвара замедленно провела ладонью по щеке и остановила пальцы на подбородке.
– А я все чаще думаю, что не хочу, чтобы кто-то мучился по моей милости. Я просто не потяну детей эмоционально. Они не заслуживают расти в таком мире. Нет такого запаса нежности во мне, чтобы все стерпеть.
– Но жизнь сочится… Даже в искусстве – столько выплеснутых душ, которые остальным помогают обрести смысл. Да, материально нам всем тяжело. Хотелось бы просто не думать об этом, наконец. А мы тратим на заработок столько своего времени…
– Но мы же и учимся при этом.
– Хотя да, ты сама говорила, что не работать тебе скучно.
– А, может, я поменяла мнение и теперь хочу на пенсию. Невозможно заскучать наедине с собой. Столько еще можно узнать, исследовать, открыть.
– Люди, которые убежденно говорят, почти всегда неправы, – осторожно заметила Варя.
– Люди вообще никогда не правы, как и мы с тобой. Понять это – значит понять человечество. И будущие ошибки. Не особенно – то мы на старых учимся.
– Иногда кажется, что это чуть ли не от скуки. Знаем, к чему идем, но остановиться не желаем.
7
Мира остро запомнила мучительность того путешествия. После него дом уже не был прежним. А навязчивое ощущение хода времени и его безвозвратности только обострилось вдали от привычной среды обитания.
– Ты любишь нарушать правила, – сказал Тим ей у трапа самолета, предназначенного выкинуть их обратно в монолитный массив сожалений и словно мстящего за что-то ветра.
Мире хотелось лишь молчать, чтобы в прерываемом сне добраться до собственного дивана и расплескаться по нему.
– Тебя заводит мысль, что ты плохая девочка, что ты исключительная, раз можешь переступать через что-то. Но ты не плохая. Тебе просто скучно. Ты из меня хочешь мою жизнь вытянуть. И разрушить ее, не думая.
Мира не верила своим ушам. Ей никогда не было скучно с пятидневной рабочей неделей и кучей увлечений. Реальность фонтанировала настолько, что своим переизбытком будто забивала личность и мечты, не давая им пробиться. Все больше хотелось просто задернуть шторы и не вылезать в нее.
– Ты сам всегда говорил про смехотворность правил…
– Значит, ошибся. Не все так однозначно. Ты сама любишь повторять это.
– Ты струсил, – нежеланно догадалась она. – Нарушился баланс твоего удобства.
– Есть вещи важнее юношеской потребности идти наперекор всему.
Мира почувствовала, как тяжело стало дышать. Она была убеждена, что он ее друг, что они двое против всех, Сид и Нэнси, Исида и Осирис… Она ведь тоже способна воскресить силой своей самоотверженности. Отозваться на любовь – уже быть влюбленным. А он же тогда отозвался! Эта завораживающая рок-н-рольная связь должна была родить нечто долгосрочное, непримиримое против остальных… То, о чем Мира столько мечтала, создавая себе воображаемых друзей в противовес тем, которым всегда чего-то недоставало, и со временем они растворялись где-то в пучине двадцать первого века. Тим так привлекал своей особостью, непохожестью на нее, дополняя ее суждения оголтелым юмором и пропуская в закрытые для нее прежде темы. Но, должно быть, она зря возложила на него столько надежд.
«Меня заводит не мысль, что я плохая, а ты…» – жалобно думала Мира после тирады. Тим мрачно приткнулся к иллюминатору, под которым проплывали вырезанные лоскуты полей и сосуды рек. Всклокоченный, статный. Постыло склонив голову, которая так часто запрокидывалась назад в приступе хохота. Он не стеснялся. Над ним не властвовали законы общества. Он был свободен. Так казалось… Он что есть мочи кричал, обращался к случайным прохожим, высмеивал религии… Мирослава обожала его за это. Благодаря этому Тим перерастал для нее обыкновенную жажду чужой плоти во имя процветания своей.
Она согласна была отдать мужчине пальму первенства лишь в одном – потребности блистать. Она не обладала даром увлекать. Ее никогда не бывало слишком много. Для этого ей казалась необходимой определенная внутренняя распущенность и даже неуважение к себе – раскрываться навстречу кому-то, кто не способен оценить.
А вот самовлюбленная наглость Тима обезоруживала и даже вызывала умиление, потому что в добавок приправлялась самоиронией. И одновременно раздражала. Как он смел иметь эти широкие плечи и абсолютное бесстыдство? Рядом с ним Мира часто думала о попранной справедливости, что не может позволить себе такую же степень свободы.
То, что на миг показалось достижимым миражом, уже накрыло своей безвозвратностью. Осень запятнала деревья, вгрызлась в поникшие листья. Неизменное начало конца природы придавало дням эту горько-острую прелесть. И все рано или поздно переместится в прошлое, как и их этот отпуск, как и все через переправу ее двадцати пяти лет… Как скоро наступит миг, когда впереди не останется ничего? И насколько бесконечно жутким он будет?..