«Глаз», все видящий и находящий меня повсюду, откровенно наблюдал за мной! Здесь не было никакой связи с героями выдуманных мною историй; он не был пугающим, безобразным или смешным; не был чужим и холодным; совсем наоборот, это было что-то знакомое: «глаз» знал меня, а я — его. Мы давно подозревали о существовании друг друга, но для того, чтобы мы могли так явно друг друга заметить, понадобилось ощущение, испытанное мною в ту ночь на той улице, и острота видения обретенного.
Название этой улицы на холме над Золотым Рогом ничего не скажет читателю, не знающему хорошо Стамбул. Сейчас, через тридцать лет после проведенного мной метафизического опыта, большинство подобных мест сохранилось в прежнем виде: представьте себе мощеную улицу с мрачными деревянными домами, тенями эркеров, тусклыми фонарями, выхватывающими из тьмы кривые ветки деревьев. Мостовые грязные и узкие. Стена мечети этого маленького квартала пропадает во тьме. И в черной точке, куда тянутся улица, стена — перспектива, — меня ждал этот нелепый (как еще я могу его назвать?) «глаз». Ясно, что он не хотел мне зла, не собирался меня испугать, задушить, зарезать, убить; потом уже я додумался до того, что он ждал меня, чтобы я побыстрее вошел в этот «метафизический опыт», скорее напоминающий сон, он хотел помочь мне.
Не было слышно ни звука. Я довольно быстро догадался, что весь этот эксперимент каким-то образом связан с тем, куда завела меня журналистская профессия, с моей внутренней пустотой. Самые реальные кошмары человек видит, когда устает! Но это не было кошмаром, это было ощущение вполне определенное, отчетливое и почти математическое. «Я знаю, что опустошен». Так я подумал. А потом прислонился к стене мечети: «Он знает, что я опустошен!» Он знал, о чем я думал, что делал до сих пор, но все это было не важно, потому что «глаз» был знаком чего-то другого, причем совершенно определенного. Я создал его, а он — меня! Я думал, что эта мысль промелькнет в голове и исчезнет, как ненужное слово порой приходит и просится из-под пера, но она прочно поселилась в моем мозгу. Таким образом, через дверь, открытую этой мыслью, я вошел в новый мир — совсем как тот английский кролик, упавший в пустоту через норку под изгородью.
Сначала я создал этот «глаз». Разумеется, чтобы он видел меня и наблюдал за мной. Я не хотел выпадать из его поля зрения. Я сформировал себя под этим взглядом, и он был мне приятен: Я чувствовал, что существую, так как каждый миг нахожусь под наблюдением. Словно, если этот «глаз» не будет меня видеть, я перестану существовать. Это было настолько очевидно, что я, забыв о том, что сам создал его, испытывал благодарность к «глазу» зато, что он констатировал мое существование. Мне хотелось повиноваться его приказам! Словно тогда я начал бы более приятную жизнь; сделать это было трудно, но, с другой стороны, это была не трудность, сопряженная со страданием, а просто форма жизни, нечто обыденное, что надо было естественным образом принять. Так что воображаемый мир, в который я окунулся, прислонившись к стене мечети, не был похож на кошмар, это было своеобразное счастье, сотканное из воспоминаний и почему-то знакомых картин несуществующих художников, о странностях которых я писал в разделе «Хочешь — верь, хочешь — не верь».
В полночь, стоя у стены мечети, я увидел себя в саду этого счастья, я будто наблюдал свои материализовавшиеся мысли.
Я сразу понял, что тот, кого я увидел мысленным взором, не есть мое подобие: это я сам. И тогда я почувствовал, что ощущаемый мною взгляд «глаза» — это мой взгляд. То есть я стал тем, что еще недавно было «глазом», и наблюдал себя со стороны. Это не было ни странно, ни чуждо и уж совсем не страшно. Я вспомнил, что наблюдать за собой со стороны у меня вошло в привычку. Многие годы, глядя на себя со стороны, я думал: «У меня все в порядке», или «Нет, недостаточно похож», или «Похож, но не в той степени, как хотелось бы».