Притом он был далеко от деревьев и зеленой травы на побережье, от плодородных вспаханных желтых, оранжевых, разноцветных полей: земля в нем по-прежнему казалась серой и бесплодной.
Картина, которую я видел из окна, в одно мгновение исчезала, когда самолет начинал разворот и ложился на крыло.
Мы старели, ребенка у нас все не было, а земли между Стамбулом и Онгёреном постепенно покрывались фабриками, складами и мастерскими. Владельцы некоторых фабрик писали названия огромными буквами на крышах зданий, чтобы пассажиры самолетов могли их прочитать. Вокруг фабрик располагались маленькие мастерские, фирмы, которые производили какие-то полуфабрикаты, – облезлые некрашеные маленькие здания. По мере того как самолет поднимался, показывались и кварталы лачуг гедже-конду, которыми быстро обрастали окрестности. Маленькие городки и деревни вокруг Стамбула быстро разрастались. Во время каждого нового полета я видел, что руки Стамбула дотягиваются теперь до самых отдаленных пригородов и что по постепенно расширяющимся дорогам, словно бесчисленные терпеливые муравьи, ползут сотни тысяч машин. Я полагал, что скорость развития технологий давно уничтожила профессию Махмуда-усты.
Дело рытья колодцев, продолжавшееся столетия при помощи лопаты, заступа и деревянной лебедки с привязанным к веревке ведром, в середине восьмидесятых годов XX века в Стамбуле быстро умерло. Когда летом мы с Айше ездили в Гебзе навестить мою маму, я впервые увидел артезианские скважины. Шумные буровые установки, похожие на нефтяные вышки, стоявшие в кузовах грузовиков, проходили за день пятьдесят метров, и мастера очень быстро вгоняли в глубину земли трубы, через которые насос начинал качать воду.
Новые, облегчающие жизнь изобретения создали временное водное изобилие в некоторых районах Стамбула, но подземные озера, близкие к поверхности земли, исчерпались так же быстро, как были найдены. В начале 2000-х годов в Стамбуле остались водохранилища только на глубине семидесяти – восьмидесяти метров. Махмуд-уста, копая в день по метру, больше не мог бы добывать воду для городских садов.
Однокурсник Мурат говорил, что в Иране, который является нефтедобывающей страной, можно получить хорошие строительные заказы и что мы выгодно продадим туда буровые установки, тем более что конфликт Ирана с Западом открывает перед нами хорошие возможности.
В то время в западных газетах обсуждалась необходимость бомбить Иран, а светские и националистические газеты Стамбула задавались следующим вопросом: «Неужели Турция будет походить на Иран?» Я с первого дня своей поездки почувствовал, что вести дело с Тегераном мы не сможем.
Но меня очаровало то, насколько иранцы похожи на турок. Я не торопился вернуться в Стамбул и бродил по улицам Тегерана, заглядывая то на рынки, то в книжные магазины. На улицах иранцы вели себя точно так же, как мы: многие стояли без дела или курили в кофейнях, убивая время. Движение в Тегеране было таким же ужасным. Мы, турки, обратившись к Западу, совершенно забыли про Иран. На проспекте Революции я зашел в несколько книжных магазинов и поразился их изобилию.
За короткое время я познакомился и с разгневанным модернистским «светским классом», запертым в своих домах. Мурат водил меня на званые ужины, где все пили алкоголь и мужчины сидели вместе с женщинами. Головы женщин были непокрыты.
Многие люди в подобных компаниях, узнав, что я турок, начинали говорить мне очень милые вещи. Они любили Стамбул, ездили туда, иногда они просили меня заговорить по-турецки и, услышав мою речь, смеялись, как будто я сказал что-то веселое. Одна семья пригласила нас к себе на дачу на берег Каспийского моря. Мурат немедленно согласился.
Глядя из окна на темно-синюю бархатную тегеранскую ночь, я почувствовал, что за желанием моего старого университетского приятеля развивать ирано-турецкие отношения стоит не столько искренний порыв, сколько некая решимость, а может быть, и тайное поручение.