У меня внутри все разрывалось от этой нежности… От всей этой несправедливости… От острого чувства собственной обделенности, которое охватывало меня всякий раз, как я поворачивала голову в ее сторону…
Сначала я, как пиявка, прилепилась было к Франку, но, увидев, что начинаю его раздражать, отправила сама себя в карантин.
Пусть мне удастся победить хотя бы один из моих страхов…
Я нашептывала в его большое ухо, трепещущее от удовольствия: «Уверен, что не хочешь поехать со мной в столицу? Я буду кормить тебя лепестками увядших роз и водить знакомиться с юными ослицами в Люксембургский сад… А еще я буду собирать твой навоз, раскладывать его в такие симпатичные мешочки из джутового полотна и на вес золота продавать всем этим бездельникам, которые устраивают всякие идиотские садики-огородики на своих балконах…
Ну же, соглашайся, чего ты… Тебе самому-то еще не надоело таскать все эти рюкзаки Quechua? Неужто не хочешь зажить на широкую ногу? Я покрашу тебе гриву в лавандовый цвет, и мы будем ходить с тобой на Елисейские Поля пить мохито…
Ведь я заметила, тебе тоже нравятся листики мяты, не так ли, мой маленький друг?
Давай, мой Ося, ну же… Не упрямься…»
Он доброжелательно на меня смотрел своими огромными глазами. Он был не против и время от времени терся об мою руку, чтобы отогнать мошек и заставить меня поприставать к нему еще немножко с этими моими глупостями.
Мне стало получше.
Мне стало получше, и я больше не обращала внимания ни на нежность мамаши Прилизанной, ни на межгалактическую глупость ее муженька.
Надеюсь, ты мне веришь?
Ты должна мне верить.
Франку и тебе я всегда говорю правду.
О’кей. Тогда перехожу к сути…
Его отец сказал «нет», я – «да».
Абсолютно синхронно.
После этого в разговоре повисла неловкая пауза.
Мсье Прилизанному все это крайне не понравилось, но он вынужден был отступить, потому что все принялись ему говорить, что я права, что наш осел и не осел вовсе, а чистый ягненочек, что надо доверять детям и прочую хрень.
В конце концов наш Хайльгитлер сдался, но было видно, что теперь он держит пацана на прицеле, и не дай Бог тому сплоховать.
Обстановочка.
Как и обещала, я не отставала от него ни на шаг и иногда, как его мама, потихоньку гладила его по голове.
Просто так.
Чтобы почувствовать…
Ну а поскольку все шло хорошо, мы все расслабились.
– Не может быть и речи, – тут же возразил его отец, крайне довольный представившейся ему возможностью укрепить свой авторитет в глазах группы, – ты хотел его вести, так вот и веди его теперь до конца. Это научит тебя серьезно относиться к принятию решений, дорогой мой Антуан. Взял на себя ответственность за это животное – вот и отлично, тогда не хнычь и веди его до стоянки, тебе понятно?
Хо-хо… Мне действительно надо было не вмешиваться в этот разговор…
Хо-хо… Где ты, мой Франки?
Не отдаляйся от меня, мой кот, побудь со мною рядом, а то я чувствую, что у меня уже рубашка в проймах трещит…
А сама я, по-моему, начинаю понемногу зеленеть, разве нет?
И тут его отец одним резким движением руки влепил ему хорошенький подзатыльник, чтобы поучить жизни.
Ох, как же мне все это было знакомо…
Знакомо, потому что я знала все эти удары наизусть.
И это был один из худших.
Гнуснейший из гнуснейших.
Самый коварный.
Самый болезненный.
Удар, не оставляющий следов, но напрочь вышибающий тебе мозги.
Удар, который ты ощущаешь всем нутром.
Который всегда застает врасплох и так сотрясает твой мозг, что ты на мгновенье теряешь способность думать и остаешься слегка прибабахнутым на всю последующую жизнь.