«Как же все это, Господи Боже мой, пошло! Дико!»
И Нихилов чуть было не побежал домой, но опомнился. Зоя Николаевна уже позвонила какой-то Катеньке и предупредила, что через пятнадцать минут будет «свой человек», так чтобы Катенька имела в виду и приняла без очереди. И фамилию в трубку Зоя Николаевна яснее ясного два раза прокричала. Да и что куражиться, когда других путей нет?
Пока Вячеслав Арнольдович до эпидем-станции дошел, у него то там, то сям почесываться стало, и живот заболел и еще одно место.
«Вот так идешь добровольно, а найдут что-нибудь скрытое, так позора не оберешься. Должности лишат!»
И не должности, конечно, стало жаль Нихилову. Как человек писательских высот, он презирал должности и градации. Самой ситуации ужаснулся он, той безмозглой нелепости, что с ним через какие-то пять минут может произойти. И смешно и гадко ему сделалось.
Потоптался Вячеслав Арнольдович у обшарпанных, каких-то подозрительно засаленных дверей, покурил сигарету – от чего еще пуще в животе застонало, заскребло (не заболело, у Вячеслава Арнольдовича никогда живот не болел), и зуд по всему телу пошел, Но подбодрил себя Нихилов шуточкой и иронией в адрес мнительных людей, меркантильных душонок и более менее решительно вошел в комнатушку, где толпился утренний народец.
Он для начала поздоровался, но никто не ответил, тогда Вячеслав Арнольдович немного растерялся, и вместо того, чтобы, как им было намечено, пройти к окошечку и спросить Катю, прошептал скромно и сдавленно:
– Хто храйний?
– Я, дорогой, – пробормотала какая-то старушенция объемных величин.
И Вячеслав Арнольдович покладисто пристроился подле нее.
«Вот жизнь, – думал он, избегая смотреть соседям в глаза, – нет, чтобы спросил, порядочного человека: „Скажите честно, вы здоровы, не заражены?“ его подвергают недоверчивым осмотрам. Коновальство и только».
И долго он еще размышлял, негодовал и успокаивался, пока не принял ко вниманию резкий тревожащий зов:
– Нахайлов! Нахайлов!
Звала девушка в белом халате, очень, нужно сказать, безобразно смотрящаяся девушка, а может, и не девушка вовсе, бесформенная, блеклая и роста двухметрового.
– Есть Нахайлов? – обводила она публику равнодушными глазами, потом заглянула в бумажку, которую держала в руках, или Нахийлов?
Нихилов вздрогнул.
– Может, Нихилов? – как можно деликатнее спросил он и покраснел.
– Может быть, и Нихилов, а вам-то что?
– Так я и есть Нихилов.
– От Зои Николаевны?
– Да, да, – мелко закивал Вячеслав Арнольдович. «Как, однако, все быстро кончилось!» – обрадовался он.
– Ну вы даёте! Что же вы? Не сказали, стоите! – Девушка возмущалась лениво, чего-то ждала.
– Ну, давайте же! Где там у вас?
– А чего это его без очереди? Чё он, особый? Надо же – обнаглели! На шею, ироды, сели! Дожились, уж и экскременты сдаем по блату. Тьфу ты, срам! Хад! – возмущалась публика.
– Да уймитесь вы! Чё орать-то! Больной человек, инвалид! Ну где там у вас? Давайте!
Нихилов потоптался в нерешительности. Что он должен был давать? У него ничего не было. Может быть, деньги? Или документ какой?
– Паспорт? – заглянул он в глаза девице с надеждой.
– И паспорт, и какой участок, и куда устраиваетесь, и где проживаете, но это потом. А где ваш…
– Иши ты – инвалид! Парашит, а не инвалид! Ша што боролись?
– За связи, бабуся, за блат! – обрадовался скандалу неопрятно одетый мужчина.
– Где ваш коробок, что вы в самом деле! – выкатила стеклянные глаза девушка.
– Коробо… Нету меня. Я знаете…
– Ну чёж вы, Нэхайлов? Идите и несите! Вы думаете, мы все вас тут ждать будем? Мы за вас вашу работу не сделаем, – и девица захлопнула дверь.
– Во! – возмущалась очередь, – не согласовали! Он, наверное, думал, что тут за него кто-нибудь выложит-наложит!
И под лютый гогот Нихилов, багровый и трясущийся, выскочил восвояси.
Свет померк, остался черный, колючий ком в груди. Как он проклинал и ненавидел очередь и порядки! А Зою Николаевну!.. Зою Николаевну!! ух ты эту Зою Николаевну! Не сказала, не предупредила, отправила на посмешище, так что и в шутку ничего не обратишь. И не переключишься. Быдлятина! А Катенька-то!.. Лошадь, а не Катенька!
Знакомства, звонки! Грош цена таким связям! Лучше бы в очереди постоял, никто бы не смеялся, еще бы посочувствовали, подсказали, где туалет… А потом пропустили бы без очереди. Нет, в обществе без друзей нельзя! А что теперь?
Ничего. На следующий день Нихилов благополучно сдал часть анализов. Кал в коробочке спичечной. Мочу в банке. Правда банку принес литровую. Чтобы еще раз не опростоволоситься.
Поставил банку и коробок на стол, сел, как было приказано, данные свои сообщил.
– Бумагу с коробка дядя за вас снимать будет, ишь как умотал, как бандероль!
– Простите, извините… я сейчас… – Нихилов живо размотал бумагу. – Куда его?
– Чего?
– Коробочек.
– В карман себе, – пошутила вторая женщина в халате, что возилась с пробирками, и громоподобно фыркнула. Нихилов солидарно осклабился.
– Чё, в первый раз, что ли? Не молодой уже, в армии не был, значит, – говорила та, что данные в карточку вносила. – Катя, иди, бери пациента. Шедеврик, а не мущина! Положите вон на стол свой коробочек.
Вышла та самая Катя, оценила стеклянным взглядом, не узнала.
– Входи, тоже мне… шедеврик.
Зашел Нихилов в комнатёнку, Катя коварно (так показалось Нихилову) улыбнулась, приказала снять. Снял. Все что нужно сделал. Автоматически. Не переспрашивая. Забыв себя и вселенную.
– Готово, свободны, одевайтесь! – приказала сзади Катя.
Никогда еще так быстро Нихилов не одевался. Красный, чумной. Вышел, попрощался и пошел, стараясь показать, что с ним всё нормально и никаких неудобств он не испытывает.
«А что, и такая работа почётна, – благородно размышлял Нихилов на свободе, – еще как почетна. Гигиена!»
Идти было несколько щекотливо, неудобно, но зато гора с плеч. Теперь он знает, что там и как там. Раскусил он, что особо никому не нужен, что рассматривать и разглядывать его никто не намерен. Так что лучше пользоваться свободными деньками – ходить, смотреть, осваиваться.
А потом и у кожника побывал и еще сдавал анализы, и еще рентген проходил, и познакомился со многими жителями города – зрительно, в очередях; записи о характерах и типах в блокнот делал, сцены живые вносил – для работы сгодится.
Так что к концу путешествий по анализам многое Нихилов знал о городе и о людях, с которыми ему предстоит жить да жить. И вывод сделал: главное не унывать, места заброшенные; межа еще не распахана, всё в руках человеческих и в руках, если не Господних, то местных мира сего – точно.
Умерла, Вячеслав Арнольдович, старушка. Взяла и умерла.
И предстоит теперь вам жить в этой квартире, где лежала покойница, где провела она долгие учительские годы сидения, чтения и сна. А в ванне вы уже помылись. В той самой, где старушку обмывали-торопились, было, славу Богу, кому проводить женщину, но вы так и не узнаете об этом. И к лучшему. О смерти вам рановато помышлять. Опасно. А то совсем ум за разум зайдет.
Автор, или читатель, или кто там еще (запутаешься тут с вами), вот сидит-думает, с чего это Вячеслав Арнольдович вел себя так странно. Что это он, дескать, запинается, заикается и прыгает?
А всё потому, что смерть из квартиры еще не выветрилась, оставила косая там свое дыхание. Поспешили поселить, и винить тут некого – не хватает жилья, а работать нужно и жить нужно. Об этом и директорша Зоя Николаевна всегда говорит. Потому как сама она очень работящая женщина.
И зажил Вячеслав Арнольдович исправно, деятельно зажил. В пять дней в квартире порядок навел. Блеск и лоск. И холодильник у него появился, и телевизор в прокате взял. Из Дворца ему три стула новеньких привезли, письменный стол и разные мелочи безвозмездно выделили. Большое внимание ему уделили.
Бумагой Вячеслав Арнольдович запасся. И туалетной, и так для письма. А директорша, Зоя Николаевна, так та вообще расщедрилась. Краски и кисточки дала и обои из своих собственных запасов выделила. По-товарищески удружила.