– Что, и сало не едят?
– Сало едят. Сало все едят. Сало я сам ем, – возразил Гена Григорьев. – А ты что, не ешь сало?
Фряликов шёл, руками размахивая, как вертолёт лопастями.
«Чёрт побери, – думал он, – отчего это день начинается с того, что разговариваешь с уродами? И так тут, того и гляди, в гермафродита превратишься, так тут же тебе ещё этот! Что это за день такой?!» – с тоскою думал Фряликов.
– Слушай, – только и сказал он Гене, – а чего тебя Топоров в своей книге гнидой назвал?
– Подумаешь! – ничуть не смущаясь, говорил Гена. – Я его в поэме Абрамом Колуновым назвал. Поэма такая… «День „Зенита“».
– Я знаю! Знаю! – заорал Фряликов, упреждая новую порцию Гениных стихов.
Григорьев и Фряликов прошли уже Новосибирскую и свернули в Торжковскую, по которой ходил трамвай; народишко здесь вблизи от метро сновал весьма оживлённо. У обочины дороги вереницею притулилась стайка маршрутных такси на кольце. Ковылял разукрашенный какой-то идиотской рекламой троллейбус. Фряликов с омерзением наблюдал, как взад-вперёд своими жалкими суетливыми человечьими походками бегут разнообразные ничтожные прохожие.
«Чёрт! – гадливо говорил себе Фряликов. – Сколько их тут! Даже дышать нечем. Совсем издышали весь воздух!»
Рядом как на грех шагал ещё Григорьев и дышал перегаром и иными несвежими ароматами. Да, можно подумать, другие лучше! Ходят, дышат, дышат, и всё такое прочее. Даже лучше и не думать, что они такое ещё делают. Дыши потом после них одним и тем же воздухом. Фряликов помрачнел пуще прежнего, ему не нравилось быть человеком и чувствовать то, что все люди чувствуют, без всяких возможных вариантов, без всякого возможного выбора. Григорьев же будто совсем вошёл в раж. Этому-то всё нипочём. Этот и в сточной канаве купаться может.
– Тебя, говорят, из театра выгнали… – говорил Гена.
– Почему выгнали? – остановился Фряликов. – Сам ушёл. Мне там неинтересно. Вы ещё обо мне скоро услышите! – обозлившись вдруг гаркнул Ипполит Глебович.
– А у меня есть стихотворение, – продолжал Гена. – «Болото» называется.
Фряликов не выразил ни малейшего интереса и лишь неуютно усмехнулся. Но Григорьева это нисколько не смутило:
Фряликов снова понёсся вперёд, сморкаясь на бегу. Но Григорьев со своими стихами не отставал от бегущего хормейстера. «Погоди! Куда?» – кричал он и читал далее:
«Чёрт! Чёрт! – беззвучно стонал хормейстер. – Знал бы он, что я сочинил сегодня! Не стал бы тут лезть со своими дворцами. Можно подумать, он один поэт! А он не один поэт!»
И была душа хормейстера в тоске, была обременена броненосным её беспокойством.
Он скрежетал зубами, он останавливался возле ларьков, разглядывая их витрины, будто бы он хотел купить хлеб или бананы, но он не собирался покупать ни хлеба, ни бананов, и вот он, сглатывая свою усталую слюну, вскоре бежал дальше. Гена всё время нависал сзади, неизменный, как тень и неумолимый, как смерть:
– Купола!.. позолота!.. – с бессильной ненавистью бормотал Фряликов. – Какая ему ещё позолота?!
«Идиот! Идиот!» – беззвучно повторял про себя Фряликов, чтобы заглушить навязчивую григорьевскую декламацию.
«Как подумаешь… А ведь что-то
В этой жизни не то творится…
Все спешат, а кругом – болото.
Дай им, Боже, не провалиться», – наконец, кажется, закончил декламировать Григорьев; да и то закончил оттого, что курить захотел. Он и закурил, курил и Фряликов, раздражённо и жадно.
– Ты не опаздываешь? – крикнул задыхавшийся Фряликов.
– А сколько времени?
– Не знаю.
– Тогда опаздываю. У меня сегодня тоже важная встреча.
– Какая встреча?
– Об этом нельзя говорить, – с забавной многозначительностью сказал Григорьев.
– Поезжай на метро, – приостановившись на мгновение, посоветовал Ипполит Глебович.
– Куда? – спросил Гена, распространяя вокруг себя дух весьма неаппетитный и невозможный.
– Туда, куда ты едешь, – сказал Фряликов, отвернувшись.
– А может, и не опаздываю. Ты тоже на метро?
– Пойду пешком. Меня тошнит от метро, – соврал Фряликов.
– Тебя тошнит не от этого, – рассудительно возразил Гена.
– Меня тошнит от всего.
– Ну пока, – сказал Гена. – Много не пей.
– Ты тоже, – сказал Фряликов.
– Ещё увидимся, – сказал Гена. – И давай, в Крым поехали. Поедешь, что ли? – ответа он не стал дожидаться, шагнул в толпу бессмысленных пешеходов и был втянут толпою в вестибюль метро. Лишь ещё раз мелькнули в отдалении его нелепые клетчатые штаны и мятая куртка, и выглядело это всё миражом, оптическим обманом, наваждением. Откуда-то подбредали ещё и ещё людишки и дружно стремились туда, куда стремились всё.
Фряликов вздохнул с облегчением. Он потоптался на месте, тоскливо глядя по сторонам, потом скучно пошагал в сторону островов и центра. В мошонке ощущал он зуд, будто от воспаления.
Стыдно, стыдно быть человеком! Вошью быть лучше, тлёю быть лучше; вошь мелкая, заботы её мелки, проблемы её ничтожны, душа у неё не болит так…
Телефонный звонок
– Ну, хватит из угла в угол ходить! Слышишь? – говорила старуха Злата Аркадьевна. – Хватит! Иди уроки учить!
– Ну да, иди сама уроки учить! Мы уже же не учимся. А я буду телевизор смотреть.
– Учиться всегда надо. Не будешь телевизор смотреть.
– Вот сама и учись! – огрызнулась ещё внучка Маринка, шестиклассница. – А я буду!
– Ты почему так со мной разговариваешь?
– А вот потому! Бабка старая! Бабка глупая!
– Мать с работы придёт, всё расскажу, – мстительно пообещала старуха.
– Я сама ей всё про тебя расскажу!
– Что ты про меня расскажешь? Про меня рассказать нечего. Что про меня рассказать можно?
– Что ты ко мне придираешься, расскажу! Что ты сумасшедшая! Что ты телевизор не даёшь смотреть! Что ты ведьма! Ясно?! Всё расскажу!
– Что за непослушная девчонка!
– Меня мама любит. А ты только храпишь! Ты чавкаешь! Ты глупая! Ты ходишь еле-еле! Ты когда ходишь, на тебя даже все мухи садятся! Все мухи вот так – ж-ж-ж!.. и на тебя садятся!
– Я же уже старенькая, Мариночка!
– А я маленькая. Ты помрёшь, а я жить буду и к тебе на могилку ходить не стану.
– А вот станешь! А вот станешь!
– Не стану! Ни за что не стану! За миллион рублей не стану!
– За миллион станешь.
– Не стану! И за миллион долларов не стану!
– И на могилку ходить станешь, я говорю, и цветочки принесёшь! Ясно тебе?
– А вот не принесу! И даже те, что вокруг расти будут, посрываю и в помойку выброшу!
– Значит, бабушку не любишь?
– Не люблю, не люблю! – пританцовывала девочка. – Злую бабку не люблю!
– И я тебя любить не буду.
– Ой-ой-ой, напугала! Да мне на это наплевать с самой высокой башни. На самую высокую башню залезу и плевать, плевать буду! – скалилась довольная внучка.
– Никуда ты не залезешь! – шипела Злата Аркадьевна и тянулась сухими своими ручонками к внучке. Та выбежала из комнаты, старуха хотела брести за нею, но тут зазвонил телефон. Маринка метнулась обратно в комнату, к телефону.
– Меня! Меня! – крикнула она, но старуха уже взяла трубку.
– Алло! – дребезжащим голосом сказала Злата Аркадьевна, тяжело усевшись на стул возле аппарата.
– Это меня! – приплясывала рядом внучка. Старуха отстранила её рукою.
– Златочка! – слышался из трубки звучный глубокий голос. Будто ночью беззвёздной, безлунной потянуло из трубки и из того голоса. Будто ветер пробежал по отделам, окраинам и околоткам души старушечьей, тёмной. – Злата! Надеюсь, ты про меня не забыла?
– Ты! Ты! – шептала старуха. – Это ты, господин? Ты здесь? Ты с нами? Ты к нам вернулся?
– Да, – подтвердил голос. – У меня было много дел. Но вот я, наконец, выбрал время, чтобы снова посетить вас.
– Мы так ждали тебя! Мы уже заждались.
– А не надо было меня ждать, – как будто слегка нахмурился голос. – Надо было действовать! И надо было меня призывать!
– Мы действовали! – залепетала старуха. – Мы, как могли, действовали. Но нам так тебя не хватало!
– Знаю! Знаю, что действовали! Но мало! Мало действовали! Поэтому я снова с вами.
– Ты с нами! – прошептала старуха.
– Я с вами!
– Как хорошо-то! Как хорошо! – слезы потекли по сухой старушечьей коже. – Ты такой же красивый, как и всегда? Ведь так?