Вероятно, риск не казался поначалу чрезмерным. Формально Бродский не подлежал уголовной ответственности за «тунеядство». Это и доказывал адвокат. Но итог был изначально предопределен.
13 марта началось второе судебное заседание. Справки о гонорарах и договорах с издательствами, равным образом ходатайства авторитетных писателей и литературоведов, предоставленные адвокатом, не были приняты Савельевой. Она потребовала свидетельство из местной Комиссии по работе с молодыми писателями и получила официальный документ, гласивший: «Бродский не является поэтом».
Вне советских реалий ответ выглядел абсурдно. С учетом же их вполне понятно, что хотел сказать автор. Ленинградское отделение СП не предоставляло Бродскому право не работать постоянно на государство. Итог – обвинительный приговор.
Да, Бродский рисковал. Не только свободой и советской литературной карьерой. Подчеркнем еще раз: высока была вероятность смерти от сердечного приступа в тюрьме или по месту ссылки. Зато в перспективе он мог выиграть репутацию и – развить успех.
Так и случилось. Правда, не вскоре.
Берзер в мемуарах сочла нужным подчеркнуть, что Гроссман сочувствовал осужденному. По ее словам, уже в больнице «читала ему вслух запись процесса Бродского, сделанную Фридой Вигдоровой. Он (что бывало редко) повернулся лицом к стенке, и я не видела, дремлет ли, слышит ли. Но догадывалась, что слышит, потому что ни разу не прервал – ни стоном, ни кашлем (а это трудно).
Когда я кончила:
– Я как будто провалился в туман, но слышал все, каждое слово.
Потом, помолчав:
– Бедный мальчик… Как это навалилось на него…».
Вскоре, согласно Берзер, в палату вошла медицинская сестра. Была она «толстая, мрачная и злая.
Она что-то резко сказала Василию Семеновичу. После ее ухода:
– Она разговаривает со мной, как судья с Бродским…
И снова:
– Бедный мальчик…».
В данном случае Берзер доказывала, что Гроссман, даже больной, умирающий, не утратил присущую ему способность воспринимать чужую беду как свою. А насколько точно переданы его слова – неизвестно.
Зато бесспорно, что Берзер считала «дело Бродского» значимым элементом в биографии Гроссмана. Событием, формирующим биографический контекст.
Берзер в данном случае точна. Связь ареста гроссмановского романа и «дела Бродского» прослеживается на уровне телеологии. В обоих случаях цель акций – защита государственной издательской монополии посредством устрашения потенциальных нарушителей.
В марте 1964 года Ахматовой и другим покровителям Бродского дан был урок: не им формировать сообщества, где определяется, кого считать поэтом. Это компетенция официально уполномоченных организаций. Без разрешения таковых нет пути к статусу профессионального литератора, а нарушители правил лишь провоцируют карательные меры.
Следует из сказанного выше, что цензурное разрешение солженицынской повести не противоречило аресту гроссмановской рукописи и «делу Бродского». Парадокса не было.
Издание солженицынской повести эмблематизировало продолжение заявленной Хрущевым либерализации. Пресловутой «оттепели». Арест рукописи Гроссмана и «дело Бродского» – сусловские коррективы. В целом же политика была непротиворечивой. Функционеры стремились режим сохранить, а разногласия относились только к масштабам уступок в области идеологии.
После судебного приговора Бродскому минуло полгода, когда умер Гроссман. В случае иностранной публикации его романа уже некого было бы привлекать к уголовной ответственности за антисоветскую пропаганду. Но Липкин не отправил за границу рукопись.
О причинах можно спорить. Допустимо, что силен был шок, вызванный «делом Бродского». Оно демонстрировало: советское правительство готово по-прежнему нарушать закон ради охраны своей монополии в литературно-издательской области. Соответственно, КГБ пресекались любые попытки отправить чьи-либо рукописи за границу. Значительно усилен был контроль за иностранцами, ведь именно они занимались отправкой непосредственно. Следили и за теми, кто с ними общался.
Допустимо, что Липкин после смерти Гроссмана не рискнул заняться отправкой рукописи, опасаясь слежки. И долго еще избегал опасности. Например, предполагал, что не исключено привлечение к уголовной ответственности вдовы или дочери автора крамольного романа.
Многое допустить можно, вот только подтвердить нечем. Тут актуально старинное присловье архивистов: без документа нет аргумента.
Но, как известно, отсутствие знака тоже может – в ряде контекстов – считаться значимым. Потому характерно, что Липкин о «деле Бродского» не упомянул. Как будто и не слышал.
Однако не слышать не мог. Его знаменитые коллеги-переводчики за Бродского вступались. Липкин – нет.
Разумеется, не только он не вступился. И соображения тут могли быть разные. Допустим, полагал, что хранившему гроссмановскую рукопись не следует привлекать к себе внимание КГБ.
Объяснить можно и так. Но существенно, что Липкин в мемуарах обошелся без объяснений.
Символ эпохи
Меж тем борьба сталинских наследников за власть становилась все более ожесточенной. И, как известно, в октябре 1964 года ЦК КПСС возглавил Брежнев.
Символом новой эпохи стал очередной скандал. В сентябре 1965 года сотрудниками КГБ арестованы А. Д. Синявский и Ю. М. Даниэль. Оба печатались за границей, используя псевдонимы. Нарушителям государственной издательской монополии была инкриминирована «антисоветская агитация».
Обоим тогда по сорок лет. Литературовед Синявский был еще и популярным новомирским критиком, Даниэль публиковался на родине как переводчик. Вроде бы преуспевающие литераторы-профессионалы.
Дебютировали, правда, не в юности. Школу заканчивали, когда шла война, потом служили в армии. Синявского направили в авиацию, он был радиомехаником на аэродроме, Даниэль – пехотинец, демобилизован после тяжелого ранения как инвалид.
После войны Синявский окончил филологический факультет МГУ, там же и аспирантуру, защитил диссертацию. Преподавал в высших учебных заведениях, стал научным сотрудником Института мировой литературы Академии наук СССР.
Даниэль окончил филологический факультет Московского областного педагогического института. Был школьным учителем, профессию сменил и считался талантливым поэтом-переводчиком. Незадолго до ареста планировал дебютировать в печати и как прозаик.
Будущие арестанты подружились на исходе 1950-х годов. Рукописи Синявского отправляла за границу его соученица по университету – дочь французского дипломата. И Даниэль воспользовался помощью друга. Все шло вроде бы гладко. Но, разумеется, все публикации оказались в сфере внимания КГБ. Друзья были не слишком осторожны. Их псевдонимы – сами по себе – вызов.
Синявский, как известно, взял псевдоним Абрам Терц, а Даниэль – Николай Аржак. Это герои так называемых блатных песен 1920-х годов: вор-карманник и бандит-налетчик[19].
К началу 1960-х годов эссеист и прозаик Абрам Терц был признан заметным явлением в русской эмигрантской литературе. Его упоминали в обзорах, акцентируя, что носитель псевдонима – советский гражданин, не имеющий возможности печататься на родине, так как его произведения не соответствуют пропагандистским установкам[20].
Несколько позже добился популярности и Николай Аржак. Его проза тоже считалась необычной: критики опять рассуждали о сочетании традиций реализма, фантастики, политической сатиры. Причины использования псевдонима были и здесь очевидны[21].