– Почему вы ее не пустили?
Ольга Борисовна не ответила. Она невозмутимо села за стол и положила себе на тарелку селедку под шубой.
– Мария Васильевна, за вашу шубу можно жизнь отдать. Передайте мне хлеб, пожалуйста.
На десятый день после похорон Ольга Борисовна стала терять память. Она перестала узнавать Полину, но была приветлива. Мария Васильевна – единственная, на кого реагировала Ольга Борисовна, – практически поселилась у нее. Приезд дочери стал для нее не лекарством, а стартовым пистолетом, который запустил процесс гибели мозга, памяти. То, что было много лет назад, она помнила прекрасно, до мельчайших деталей, но то, что было вчера, от нее ускользало.
– Мария Васильевна, вы не помните, я сегодня завтракала? – спрашивала Ольга Борисовна.
– Да, и пора ужинать. Сейчас капусточка тушеная будет готова.
– Я же вчера ела капусту. Сегодня пятница? В пятницу я всегда готовила Жене рагу. У нас есть рагу?
– Четверг, сегодня четверг. Вы же любите тушеную капусту. Через пять минут сядем ужинать.
– Мария Васильевна, посмотрите, в холодильнике должна быть банка красной икры. Женя приносил. Давайте откроем. Так хочу икры! Зачем ждать повода? Давайте на двоих и съедим!
– Олечка, вот капусточка, надо поесть. И вот таблетки.
– Завтра разбудите меня пораньше, я кашу сварю, как Женя любит. Он, знаете, любит овсянку на воде. Без молока. С медом. Вы не знали? Он всегда чувствует, кто овсянку варил. Завтра сама ему сварю.
– Ольга Борисовна, Женю-то похоронили, вы помните?
– Конечно, помню. Только я вот думаю – урну на Донском в колумбарий поставить? Женя мне говорил, что институт позаботится о месте, чтобы я не беспокоилась. А вот где место – не помню, хоть убейте. Как вы считаете, урна не хуже могилы? Ведь какая разница? Но я беспокоюсь о его коллегах и учениках. Может, не нужна была кремация? Хотя вы знаете, если бы развеять прах, это было бы очень… очень похоже на Женю. Мне кажется, ему бы понравилось. Как вы считаете, а для развеивания есть специально отведенные места или нужно запрашивать разрешение? Сейчас все время нужно что-то запрашивать. Или это раньше было, а потом отменили. Странно, что я об этом думаю. Даже не знаю, почему мне такое приходит в голову. Какая-то тревога внутри, будто я что-то забыла, не так сделала. Не помню совершенно. Будто произошло что-то плохое, неприятное. Маша, все прошло хорошо? Успокойте меня.
– Да, все хорошо, Ольга Борисовна. Надо сейчас поесть. Ужин.
– Время ужина? Неужели? Я будто недавно завтракала. Маша, а как урну закладывать надо? Опять людей звать? Это такой специальный ритуал или можно обойтись своими силами? Я ничего, совершенно ничего про это не знаю, не смыслю. Всегда боялась кладбищ. Когда на похороны звали, отказывалась, да и не было у меня кого хоронить… Как вы думаете, Машенька, а Лиза приедет на закладку урны, боже, какое странное выражение – «закладка урны». Я правильно говорю? Или ей опять будет совершенно невозможно? Странное, странное словосочетание – «совершенно невозможно», никак не могу его осмыслить. Как может быть «совершенно невозможно», будто бывает несовершенно возможно. Как же у меня болит голова. Все время болит голова. И слабость. Откуда такая слабость? Маша, а давай выйдем на прогулку! Запланируем заранее, я настроюсь и заставлю себя. Мне нужно себя заставлять. Ты, как врач, должна меня понять. Прямо на завтра и запланируем. И не давай мне спуску. Договорились? Хорошо. Только мне покою не дает это отпевание. Мне кажется, оно все-таки недействительно, ведь я доподлинно не знаю, был ли крещен Женя. Я думала над этим, и мне кажется, что нет, не был. Тогда все зря, он вроде как не имел права. Да? Так получается? И мне не понравился священник.