Вероятно, Ребекка почувствовала, что внимание Питера снова переместилось внутрь такси. Он ловит на себе ее недоуменный взгляд, словно его присутствие — для нее новость.
Если он умрет первым, будет ли ей казаться, что он, пусть бестелесно, рядом с ней в спальне?
— Не волнуйся, — говорит он, — на улицу мы его не выкинем.
Она поджимает губы.
— Нет, правда, мы должны дать ему понять, что существуют определенные границы, — говорит она. — Нельзя вечно идти у него на поводу!
Минуточку! Это что — упрек? Разве это он избаловал ее непутевого братца?
— И какое же время представляется тебе приемлемым? — спрашивает он, с удивлением отмечая, что она, похоже, не слышит призвука раздражения в его голосе. Неужели можно до такой степени не чувствовать друг друга после стольких лет, прожитых бок о бок?
Она задумывается и вдруг с видом человека, внезапно вспомнившего о неотложном деле, резко подается вперед и обращается к водителю:
— Откуда известно, что в этой аварии пострадала лошадь?
Несмотря на все свое недовольство, Питер не может не восхититься женским умением задавать прямые мужские вопросы неагрессивным тоном.
— Диспетчер сообщил, — отвечает водитель, постучав пальцем по наушнику. Его лысая голова важно покоится на толстой загорелой шее, как на постаменте. У него, без сомнения, есть своя история, к которой они (хорошо одетая пара средних лет на заднем сиденье его такси) не имеют ни малейшего отношения. Согласно табличке, прикрученной к спинке водительского кресла, его зовут Рана Салим. Индия? Иран? Может быть, там, откуда он приехал, он был врачом, или разнорабочим, или вором. Как узнаешь?
Ребекка кивает, снова откидывается назад.
— На самом деле, меня сейчас гораздо больше волнуют другие вещи, — говорит она.
— Какие?
— Ему нужно научиться рассчитывать только на себя… А кроме того… Ну, ты понимаешь… Мы все еще беспокоимся, сам знаешь из-за чего…
— И, по-твоему, тут ему может помочь старшая сестра?
Она обиженно закрывает глаза. Хотя как раз сейчас он совершенно искренне пытался выразить сочувствие.
— Я просто хочу сказать, — продолжает Питер, — что… В общем, пока он сам не захочет измениться, никто ему не поможет. Наркотики — бездонная пропасть.
Она не открывает глаз.
— Он уже целый год ничего не употреблял. Когда же мы наконец перестанем считать его наркоманом?
— Не знаю. Может быть, никогда.
Он что, превращается в моралиста? Или просто изрекает трюизмы типа "освобождение от наркозависимости в двенадцать этапов", которых поднабрался невесть где?
Проблема истины в том, что она слишком часто звучит беспомощно и банально.
— Может быть, он и сам уже мечтает о стабильности, — говорит Ребекка.
Может быть. По электронной почте Миззи информировал их, что ему было бы интересно попробовать себя в области искусства. Это что-то новенькое. Никогда раньше ни о каком искусстве он не заговаривал. Но это не важно. Миззи изъявил желание заняться чем-то позитивным — многих (некоторых) радует уже это.
— Если так, мы сделаем все, что в наших силах, чтобы обеспечить ему стабильность, — отзывается Питер.
Ребекка благодарно сжимает его колено. Правильная реплика.
Кто-то за ними угрожающе сигналит. Интересно, какой в этом смысл? Что, по его мнению, это изменит?
— Может, выйдем и пересядем на метро? — предлагает она.
— Куда ты спешишь? Теперь у нас есть уважительная причина прийти не рано.
— А это не значит, что нам придется и уйти не рано?
— Ни в коем случае! Обещаю увезти тебя до того, как Майк напьется и начнет к тебе приставать.