Меня тянуло сделать и то, и другое; оба порыва были одинаково сильными.
– Стивен, нам очень нужно поговорить.
Он как-то странно взглянул на меня. Я запнулась, покраснела, набираясь храбрости для разговора, хотя по-прежнему не знала, что именно сейчас скажу. Он, кажется, тоже ожидал, что я порву с ним.
– Я просто… Я просто… очень люблю тебя. Не знаю даже. Я тебя люблю.
Он нежно сжал мои ладони своими.
– Я тоже тебя люблю. Тебе просто нужно отдохнуть.
Мы оба не предполагали, что признаемся друг другу в любви при таких обстоятельствах; не то воспоминание, каким принято делиться с внуками, но так уж случилось. Мы были влюблены.
Позже вечером Стивен заметил, что я начала постоянно чмокать губами, как будто сосала леденец. Я так часто облизывала губы, что мама густо мазала их вазелином – они покрывались кровоточащими трещинами. Иногда я начинала говорить и не договаривала, а принималась смотреть перед собой и смотрела несколько минут, прежде чем вернуться к разговору. В эти минуты параноидальная агрессия утихала, и я становилась беспомощной, как ребенок. Это сильнее всего тревожило окружающих – ведь даже в глубоком детстве я всегда была самодостаточной и с упрямством отвергала помощь взрослых. Тогда мы не знали, что это тоже были частичные, менее заметные припадки различной этиологии. Именно они были причиной повторяющихся движений губами и помутнения сознания. С каждым днем, даже с каждым часом, мне становилось хуже, но никто не знал, что делать.
В 3.38 утра 21 марта, пока Стивен храпел наверху, я снова делала записи в своем компьютерном дневнике.
Не знаю, с чего начать, но начать-то надо, да? И только не надо говорить: о, да ты даже орфографические ошибки не проверила.
Мне хотелось относиться к Стивену как к ребенку, а получилось наоборот. Я позволила родителям нянчиться со мной слишком долго.
У тебя есть материнский инстинкт (ты же держала его в своих руках), ты чувствовала, что в уме установилась ясность, когда была рядом с ним. Ты нашла свой телефон и вспомнила.
Когда говорю с отцом, то все яснее. Мама слишком нянчится со мной, потому что винит себя в том, что со мной стало. Но это зря. Она была отличной матерью. Она должна это знать.
Какая мне разница, кто что обо мне думает? Я собираюсь.
Стивен: вот кто не дает тебе сойти с ума. А еще он очень умен. Он не бравирует этим, но это не должно тебя одурачить, ясно? Из-за него ты оказалась на перепутье и должна быть вечно благодарна ему за это. Будь к нему добрее.
Читая эти заметки сейчас, я словно ощущаю поток сознания чужого человека. Не узнаю того, кто написал эти строки. И хотя очевидно, что этот человек отчаянно пытается выразить свои самые глубокие, потаенные переживания, даже я не могу его понять.
– Ни за что, – буркнула я, топая ногой, как двухлетний ребенок. – Со мной все в порядке. Не нужны мне никакие ЭЭГ.
Аллен пошел заводить машину, а Стивен с мамой вдвоем меня уговаривали.
– Нет. Не поеду. Нет! – отвечала я.
– Но ты должна. Пожалуйста, просто послушай нас, – взмолилась мама.
– Дайте я с ней поговорю, – вмешался Стивен и вывел меня на улицу. – Мама просто хочет помочь, а ты ее очень расстраиваешь. Пожалуйста, съезди всего разок.
Я на минутку задумалась. Маму я любила. Ну ладно. Хорошо. Поеду. Потом – через мгновение – нет! Никуда я не поеду. Через полчаса уговоров я наконец села на заднее сиденье рядом со Стивеном. Мы выехали на дорогу, и Аллен заговорил. Я отчетливо его слышала, хотя он не двигал губами.
Ты шлюха. И Стивен должен это знать.
От ярости я содрогнулась всем телом, нахмурившись, потянулась к водительскому сиденью и процедила:
– Что ты сказал?
– Ничего, – удивленно и устало проговорил Аллен.