Когда восторги улеглись, а почести были возданы, король направился обратно в замок: на сегодня состязания закончились, можно было покинуть трибуны, укрыться от неожиданно жаркого для конца лета солнца и от людских глаз. Придворные милорды расступились, позволяя Дойлу подойти к венценосному брату.
– Великолепный турнир, как вы считаете, милорд Дойл? – с улыбкой спросил король.
– Они сделали пару сносных выпадов, но бедный Грейм скончался скорее от скуки, нежели от искусного удара Талбота, – ответил Дойл.
Король улыбнулся, а следовавшая за ним свита захихикала.
– Вы остры на язык, брат, как и всегда. Впрочем, за это мы вас и любим.
– Весьма благодарен за вашу оценку, мой король. Возможно, мне стоит обзавестись шутовским нарядом, раз мои остроты так вам угодны? – Дойл недовольно поджал губы, хотя и не чувствовал себя обиженным на самом деле.
Король вздохнул и возвёл глаза к небу, после чего мягко заметил:
– Вы обидчивы, как древние боги. Не таите на меня зла за неудачный намёк.
– В моём сердце не может зародиться обиды на Ваше Величество. Моё сердце принадлежит вам, – Дойл обозначил поклон, превозмогая всё возрастающую боль в спине.
– Мы знаем, брат, – Эйрих улыбнулся одними губами, глаза же выражали тревогу. Он чуть приподнял бровь, явно желая узнать, всё ли в порядке. Дойл качнул головой, показывая, что рад был бы удалиться. Эйрих понял его и объявил: – Ступайте же, отдохните от дел.
Несмотря на требования этикета, Дойл не стал кланяться снова и неспешно зашагал по широкому коридору старого замка. Каждый шаг его отдавался гулким эхом. Никто из придворных не рискнул составить ему компанию или проводить его: приближённые короля знали, что, когда милорд Дойл не в настроении, не стоит попадаться ему на пути, иначе можно лишиться не только титула, но и головы.
В своих покоях Дойл первым делом сбросил проклятый колет, словно нарочно сшитый так, чтобы причинять ему как можно больше мучений, отстегнул меч и наконец вздохнул, падая на широкую пышную постель. Было бы здорово ещё снять сапоги, но Дойл не готов был сейчас этого делать.
Мать-природа и Всевышний, создавая двух братьев – королевских отпрысков, – пошутили изрядно. Старшему достались стать, красота и удивительно мягкий нрав, более подходящий легендарным рыцарям, нежели живым людям. Младший же получил уродство, несоразмерной длины ноги, горб, сводивший левую руку вечной судорогой, а к ним – подозрительность, злой, ядовитый язык и угрюмость.
Завидовал ли Дойл брату? Ему было пять, когда он впервые задался этим вопросом и понял, что да, завидует отчаянно, до глухих рыданий в подушку, до тупой боли под рёбрами, до красной пелены в глазах. Он тогда пообещал себе, что отберёт у Эйриха корону во что бы то ни стало и эта корона станет маленькой компенсацией за несправедливость мира. Но всё осталось в прошлом.
Эйрих был прекрасным королём, народ благословлял его и готов был целовать землю, которой коснулась ступня монарха. А Дойл охранял королевский покой – и знал, что так будет всегда.
Пока шла война, Дойл чувствовал себя живым как никогда. Каждый миг его жизни был ценен и важен. Он с одинаковой ловкостью шёл в атаку, удерживая повод коня увечной рукой и разя врагов здоровой, и под покровом ночи отсыпал золото предателям из вражеской армии, покупая победу жёлтой, а не алой кровью.
В мирное же время ему словно не было места. Разряженные в пух и прах лорды из королевской свиты сторонились хромого сгорбленного принца, боясь одинаково и его гнева, и его благоволения. Их дочери готовы были упасть в обморок от одного его вида. Их сыновья меж собой шептались о том, как он продал свою душу злым силам.
Скрипнула дверь, и в покои проскользнул Джил – жалкая замена нормальному слуге, криворукий, но преданный, как спасённый щенок. Дойлу он был обязан всем, не только своей жалкой шкуркой, но и счастьем семьи, честью сестры и сохранностью дома. Так что за Дойла он был готов на всё, и уж конечно, его не удалось бы подкупить или запугать, чтобы он заколол во сне могущественного милорда. Дойл отнюдь не страдал манией преследования, но на его жизнь покушались с завидным постоянством, и потому преданного слугу он предпочитал расторопному.
Правда, раньше такой выбор делать было не нужно – пока был жив старый Джерри. Он раздражал неимоверно, у него изо рта вечно несло прогорклым салом и гнилым луком, он шаркал ногами и настолько фальшиво насвистывал «Хромую кобылу Сэй», что временами Дойл готов был залить ему глотку горячим воском, лишь бы он заткнулся.
Но Джерри знал привычки господина, чувствовал его настроение и как-то одинаково легко усмирял гнев его души и страдания его тела. Бывало, начнёт одевать его, как будто бы случайно придавит что-то на шее, поднажмёт на вывернутую насмешницей-природой лопатку, и вечная боль утихнет. Как-то Дойл, будучи в хорошем настроении, заметил:
– Ведь подколдовываешь ты, старик. Отправлю на костёр за твои фокусы!
Джерри рассмеялся в усы:
– Воля ваша на то, милорд, да только никакого колдовства не знаю. А хотите – отправляйте, может, хоть перед смертью косточки прогрею как следует.
Конечно, никуда Дойл его не отправил. Он не сомневался, что старик ещё его переживёт и будет обряжать его тело в последний путь, – а не сложилось. Бедняга умер в один миг, словно злая Смерть скосила его своим серпом: прислуживал на пиру, подливал Дойлу в кубок вина – вдруг всхлипнул, схватился за грудь и рухнул лицом на господский стол. Начался переполох, прочие слуги забегали, унесли его куда-то. Дойл тогда только отхлебнул из так и не заполненного до краёв кубка и сказал брату:
– Поганец, едва аппетит мне не испортил. Не мог где-нибудь ещё умереть?
Сидящие рядом милорды загоготали, показывая, что оценили шутку, король покачал головой, нахмурился и сказал:
– Стыдитесь, брат: вы говорите о кончине вашего верного слуги. Да покоится его тело с миром, а душа пусть встретит добрый приём в садах Всевышнего.
На том разговор о смерти закончился.
А Дойл уже потом, много часов спустя прошёл в лакейскую, где на столе лежал омытый и облачённый в праздничный наряд Джерри – оказывается, невысокий, сухонький, с виду очень лёгкий и какой-то непривычно белый. Постоял над ним несколько минут, ругая себя за сентиментальность и бабскую мягкотелость, сжал окоченевшие пальцы и вышел прочь. И на следующий день взял в услужение этого дуралея.
– Мальчишка, хватит уже греметь там! – рявкнул он, и Джил подпрыгнул на месте, роняя на пол старый шлем. Залепетал:
– Простите, милорд.
Дойл сел на постели, а потом и поднялся на ноги: в самом деле, отдых полагается монаршим особам, а у него хватит дел и помимо любования рыцарскими доблестями и женскими прелестями.
– Подай костюм потемней и плащ, – велел он и, облачившись, закрыл голову капюшоном и направился на встречу с тем, кому никто из прочих дворян не подал бы даже руки для поцелуя.
Дойл был небрезглив. Он ради дела готов был беседовать с отребьем, бандитами и всевозможным сбродом. А дело того стоило: никто лучше них не знал, чем живёт страна, как она дышит, не появилось ли где на её теле мерзостных нарывов измены или бунта.
Для встречи с людьми подобного сорта у Дойла было специальное место – в доках у реки, позади королевских складов. Там всегда пахло илом, тухнущей рыбой и мокрым песком, а иногда – кровью.
– Высокий лорд, – поприветствовал его одноглазый мужчина по прозвищу Шило – бродяга, вор и безжалостный убийца, способный воткнуть шило в сердце хоть вельможе, хоть ребёнку, хоть девушке.
Дойл протянул ему руку, которую тот облобызал с величайшей почтительностью, и велел:
– Говори.
Шило распрямился и сообщил: