Бандиты переминались на поддоне и хрустели плечами, испуская три дыма в мерклое небо, а Федор, больно свернув язык в трубочку, думал, как будет им отвечать. Его оглушенная мысль не хотела расти и соскальзывала в тригональную яму, где разбивалась на три сломанных луча, выстреливающих прочь.
– Ты должен нам дань, – обратился к Федору исколотый веснушками дохляк.
Федор будто не слышал, пытаясь сконцентрироваться и рассыпаясь над простыми ответами. Мне не дали подготовиться, сожалел он, и это единственное, что в нем в тот момент взнялось.
– Слышишь меня, мужик? – выпытывал дохляк. – Ты должен нам дань!
Федор онемел и не промолвил ни слова, и только внутри проговаривал про несправедливость, низкую выручку, старый возраст и надежды. Перекошенно, через линзу, он видел, как к нему тянется рука и хватает его за грудки, и стягивает в узел весь костюм. Он повис в воздухе на этом узле, и ему стало жутко от чувства абсолютной беспомощности. Похожее чистое и поразительное чувство он переживал лишь однажды – когда малышом долго тонул в пруду; и так ясно вернулся перед ним тот пруд, те толстые качели волн, та бездонность, и то, как пролетала по памяти вся его короткая беспечная жизнь, пока он бил ручонками воду; и дыхание его остановилось; и ощутил он, что это крах его свободы и мечты; и будто со стороны он смотрел, как его влажная ладонь разжимается и сыплет деньги в ручищу, пораженную пузырями белого лишая. Узел распался, Федор очутился на земле, и как электричество из напряженной сети снова влилась в его лицо кровь, наделав на щеках багровые волчаночьи пятна. Дыхание тоже пришло назад, и соображение с ним, а также осознание безвозвратности сделанного поступка. В Федоре взорвалась обида, выдавившая щиплющую глаза секрецию, он поднялся с земли и жалко хохотнул. Приплыл похмельный квасной запах, в нем показался рот широкого вепря, из каждой челюсти которого росло по четыре зуба, детски широких и коротких, словно спиленных, с большими промежутками между ними, подернутыми дышащей перепонкой слюны.
– Каждую неделю будешь платить через нее, – сказал рот про Светлану.
Язык Федора дергался, чтобы ответить сердитой тирадой, но где-то стоял тормоз, не позволявший начать. Рыжая собака, которую Федор вчера угостил, бросилась на бандитов вместо него, грозясь покусать их, если они немедленно не уедут. Ей помогал хромой голубь, боровший несправедливость с тех пор, как когда-то зимой овдовел и отморозил ногу, и решил, что больше ему в мире не за что держаться. Он отчаянно прыгал на культе, спеша клюнуть грабителей в ноги, а войдя в лужу, поплыл, плюясь бегущей в зоб водой. Он был задавлен упавшей собакой, которую по рыжим кудрям живота ударил ботинок умнолицего. Песьи заплакав, она умчалась, и притопленный полумертвый голубь, насильственно напившийся из грязной лужи, ретировался за ней, в который раз не сумев победить силу, любое проявление которой считал своим врагом. Дверцы захлопнулись, автомобиль издал змеиное шипение, дал задний ход и ползуче всосался назад в коридор.
Как только преступники исчезли из видимости, радио в палатке Михаила снова включилось. Веселая его музыка звучала несуразно после отбушевавшей репрессии, и казалась Федору полной стыдящих уколов. Вслед за звуком вышел Михаил, спокойный, рассутулившийся, пронизанный обретенным равновесием. Только его выдвижные глаза нервно гнулись по-рептильи, обследуя панораму вокруг себя, и мелко плясали на стеблях. Холодный сквозняк заглянул к Федору и застудил пот на его спине. Большая электрическая вывеска туч моргнула молнией и поломанно хрустнула, лужи угодили под обстрел леденящих капель, лопаясь недолговечными цилиндриками волн в ответ. Федор как в спасение нырнул в ускользающую, непрерывно перестраивающуюся мозаику дождя, будто мог под ней отмыть невыносимую память, приставшую после акта подлого послушания, и в дожде ему полегчало: сквозь туман брызг торговцы стали хуже видны, одежда отяжелела и слиплась, волосы сложились в бороздки, стравляющие воду прямиком за шиворот, опали усы и брови, интеллигентный шум заволок дурное радио и затейливо трещал на поверхностях рынка.
3
Вдруг оказалось, что у Федора болит нога. Он ее не подворачивал, она просто сама оказалась подвернута. Ступня ныла в месте соединения с голенью, и при ходьбе обжигала слабостью. Федор повесил ее в воздухе, и прыжками вернулся в павильон. Там он долго не пробыл: боль мешала продавать. Опираясь на прилавок, он закрыл роллет, и грузно похромал в опель. Сквозь дыры в облаках выходили лучи и сверкали в дожде. Продавцы сияли в лучах, как горы светозарного счастья, и обливали Федора безмолвной благодарностью. Одобрение было в хамских сгибах их улыбок.
Сбегая от позора, Федор ускорился. Нога ныла еще сильней, и он наступал на нее, чтобы наказать за нытье. Боль была чистой и очень яркой, и затмевала своей чистотой не только ногу, но и весь взлучившийся несносный рынок. Нога выстреливала Федором по улице как воланом, и, потратив свое здоровье, дотолкала его до стоянки, вспотевшего, в косолапо развернутой боли. Нога пронзала пространство по-новому, как выходящее из Федора пламя, как убийственное второе сознание.
Федор лег в опель и закрыл голову, чтобы задавить выбросы боли. Нога пульсировала, как пьющий хобот. Город шумел воскресеньем: беседовали причесанные пьяницы в выходных пиджаках; дети, которых привели одеться к лету, плакали, отрывая схваченные взрослыми руки; торговки выкрикивали рекламы беляшей и газет; вкрадчиво хрустели двигатели автомобилей в оправе из шороха шин; клацали о брусчатку въевшиеся в обувь камешки; весь этот собор криков, кашлей, шагов и гудков нависал в опеле, прокалывая и наполняя Федора.
Федор приподнялся и посмотрел в окно, чтобы совместить рынок, который он вообразил по звуку, с настоящим изображением, но ему привиделись мертвая жаба в лежащей под окном деревяшке и тритоний гребень в растущей вдоль асфальта траве, и вдруг испытался приступ памяти, как будто Федор уже так лежал в опеле раньше, и ему так же привиделись твари в окне. В ложной памяти было все – и разбойники, и рынок, и больная нога – но отличалась она от правды тем, что в ней Федор был проницательнее и догадался, что мафия ненастоящая. Его не смогли убедить три пьяных юнца на дешевой машине, что они представители истинного ига. В памяти Федор не просто лежал, посрамленный, а готовился к мести. Настоящий Федор сравнил информацию и прозрел. Машина воров действительно была дешевкой и рушилась на ходу хуже его опеля, и мафия была не мафия, а пьяные, похожие на школьников дети. Они брали так мало, что даже им едва должно хватить на выпивку, не говоря уж о настоящих бандитах. Федор в слезах разулыбался от явления к нему правды.
Он сел за руль и стал думать над действием. Впереди маячил рынок, похожий на рыбу с глазом в окне электромагазина. Окно отражало слепящий свет. На крыльце отрешенный подросток прислонялся к стене и лизал неимоверный рожок. Шар, венчавший рожок, аккуратно превращался в многогранник. Подросток был почти голым, нос и губы его были издерты запекшимися ранками. Зрачки он не сводил с Федора.
Наверное, в одной школе учатся, решил Федор.
Он вышел, бережно обращаясь с ногой, и проковылял к подростку. Лизание замедлялось, и когда Федор окутал мальчика своей тенью и остановился, язык совсем застыл на холодной пирамиде.
– Знаешь их? – спросил Федор.
– Знаю. – Мальчик равнодушно отнял замерзший язык и отгрыз ломоть вафли сбоку рожка, разрушив носом свою пирамиду. Затем алчно нализал на вафлю подтаявшие слои.