– Можно с вами? – спросил он, взяв двух пацанов за головы, как сыновей: демонстрировал, будто может временно ради англичанки быть педагогом.
– Разумеется, можно, и даже необходимо! – ответила англичанка, пыша скоростью. – Неужели я оставлю вас толкать здесь стену? Немедленно на улицу – там день!
Довольный физрук отпустил головы, зашел вперед и открыл нам высокую дверь, и мы живо вытряхнулись на воздух.
Там было не так уж и хорошо, как казалось из кабинета. Свежевато.
Стоял ветер, прямой, как палка, и холодный, как снеговик. Страшный и странный, ползающий змеей. Лопнувший, осенний. Как я.
Стоял красиво: по асфальту воробьями прыгали листья, трава ползком кралась в тепло, лежа на боку. Желтая и красная команды деревьев резвились, перехватывая у друг у друга шквал мяча. Страстные, блудливые рябины достали гроздья и терпко обняли воплем своей увядшей красоты погоду. Городом и порталом неба получался гнетущий крест.
Химица, обданная прохладной струей, съежилась и задала стрекача назад в школу.
– Я за курткой! – крикнула она спиной.
Физрук вырвался вперед и по привычке зашел на школьный стадион, а мы послушно повернули за ним, пересеча лежавший крупой на голой земле беговой асфальт.
Мальчики бросились носиться, девочки, грея руки в карманах, шептаться, а физрук виться возле англичанки и нарочно касаться ее рук обтянутым в молнию, першим вон желудком.
– А почему вы не на уроке? – спросила из вежливости англичанка.
– Физкультура первым уроком не бывает, – шаркнул он, прислонившись к ней костюмом.
– Почему? – отогнулась она от касания.
– Не знаю, – признался физрук. – Таков приказ.
Тупой: чтобы дети проснулись перед спортом, но я этого не сказал.
– А я вообще-то переводчица, – вдруг призналась англичанка.
Физрук ее сразу зауважал и убрал свой костюм.
– Да я сам раньше стихи писал, – вспомнил он.
Тут я увидел, что Рысак катается на Деменке, и во мне взыграл задор. Я метнулся к ним, даровал Деменке свободу и оседлал Рысака.
– Но! – погонял я, стуча в него пяткой. – Давай, Рысачина!
Рысак давал, с трудом переставляя по лужам ноги, а освободившийся Деменко злорадно мстил, аплодируя по его щекам.
– Если ты щас не прекратишь, Дименко, – угрожал Рысак, – то я не знаю, что щас сделаю!
Через некоторое время я слез, и Рысак снова оказался всадником Деменки, а Деменко – рысаком Рысака.
– Скачи, козел! – правил Рысак. – Скачи! Через забор!
– Зырьте все: Каляцкий! – крикнул Студеный, показывая пальцем.
Все позырили: в окне покинутого нами кабинета одиноко находился староста и впивался в нас увеличенным темным взглядом.
Каляцкий-Каляцкий, подумал я.
Толстостеклый ты очколуп!
Даже девчонки пошли скитаться в золот листьев октября, а ты где?
О чем думаешь, сидя один в безрадостном кабинете?
Почему не идешь?
Не хочешь никого катать?
Так вышел бы хоть пошпионить, нам не жалко.
– Зырьте: и директор! – прибавил Студеный, и в окне около Каляцкого появился директор.
Директор выглядел недобро, зато, если приглядеться, стал добрее Каляцкий. Он всего лишь бликовал в окне, но казалось, что он королевский шут, радостно жонглирующий своими лицами.
Философски говоря, я посмотрел на директора, не отдавая себе отчет, и лишь через пять минут осознал, что смотрел недавно на директора. Это так меня повалила купленная прогулом природа, посетив мое сердце розгой адреналина. Я бродил по стадиону, глухой от внутреннего шума, и улыбался, ни в чем не разбираясь.
И мне другие улыбались, зная толк.
И деревья по кайме стадиона влияли на поветрие, создавая воздух бросаемой листвой.
И всем было не до каких-то дириков.
Спустилась экипированная химица в сопровождении полного класса своих старшаков. Для крутизны старшаки не носили шапок и поэтому не сильно радовались прогулу. Они помялись, сморкаясь, и разбрелись на группы. Самая большая сразу пошла курить за угол. Провести метеоурок с химицей осталось всего несколько человек.
– Вот я и пришла! – сказала англичанке химица в белой телогреечке. На улице в ее серых веснушках проявились рельефные огненные осенюшки, дышащие, живые и прекрасные.
Девчонки подарили ей собранный в зарослях кленовый букет, и, счастливые, побежали за новым.
Происходили всеобщая удаль, свобода и беготня, растащившие нас по стадиону и переполнившие нам глаза.
– Ну, сумасшедший просто! – остановила англичанка разбушевавшегося, как Дикий Запад, Рысака за капюшон.
Он повесился и от смеха захрипел.
– Пойдемте дальше, – предложил я, снимая его с виселицы. – Я знаю, где сливы растут. Поедим.
– Только недалеко, – сказала химица. – Надо успеть до начала второго урока.
Англичанка посмотрела на нее как на Деменку.
– Фигню сказала? – улыбнулась химица, мгновенно словив намек.
Рысак от смеха провалился в куртку, и я его там застегнул.
– Фигню! – глухо хлопал он рукавами. – Фи-и-и-гню-ю-ю!
– Ну ты, Рысак, и дурак, – вручил ему в бьющиеся под курткой органы физрук.
– Не надо, Петр Петрович, детей стукать, – интеллигентно заметила англичанка.
– Это же Рысак! – ответил физрук.
Рысак расстегнулся, вывив из воротника потную волосатую голову, а из нижнего отверстия колокола куртки на траву выпала шапка.
– Рысак шапку родил! – придумал я и побежал собирать наших по стадиону, чтобы повести к сливе.
Слива росла возле забора одной старой бабки, которую дразнил весь двор, и даже соседние дворы ходили дразнить. Я сам не дразнил никогда, всегда только стоял рядом, за компанию. Бабка любила, когда ее дразнят, и мечтала словить кого-нибудь из нас, и при каждой оказии подкрадывалась, но ни разу не словила.
На нижних ветках слив не было. Я предложил Рысаку забраться на дерево и собирать сливы в шапку, как мы всегда делаем, но учителя не разрешили.
И правильно: зачем, если с нами Петр Петрович Физрук? Он лучше всех умеет подтягиваться, отжиматься, лазать по канату, бегать любые бега и прыгать любые прыжки.
Не переставая поглядывать на англичанку, он взялся за сливу сам.
– Разойдитесь, – отогнал он нас от дерева, – не то задавлю.
Он снял верхнюю половину костюма и остался на морозном норде лишь в коченеющей белой майке с надписью “Sport”. Костюм был доверен англичанке, которая передала его Рысаку, который аккуратно сложил его и держал, как награду.
Физрук приседал, заводил растопыренные руки за спину, корчил страшную зубастую гримасу, и прыгал, хватаясь вскинутыми пятернями за воздух. Когда ему случайно перепадала ветка, он на ней цепко повисал и опускал ее, пользуясь силой своего веса. Англичанка грабила ветку и раздавала сливы.
Сливы были мягкие и очень-очень сладкие. Я высасывал мякоть и плевал шкуркой в Рысака, который мастерски увертывался, плевал в ответ и попадал.
– Но я же в тебя не попал, – жаловался я. – Я же понарошку плевал.
Все выражали блаженство, исчезнув на несколько минут в сливовом вкусе. Физрук происходящим был очень горд.
Из забора вышла бабка, похожая на тряпку. Из нее, раздвигая морщины, девчонкой лезло любопытство. Меня в новом осеннем наряде она не узнала.
– Сливки кушаете? – с подозрением спросила она, сосчитывая нас.
– Кушаем, добрая бабушка, – призналась англичанка.
– А чего вас так много-то?
– С уроков ушли.
– Я так и подумала, – медленно клонилась горбатая над землей, опершись на ветер. – Посуду дать?
– Лучше дайте напиться, – отстал от сливы физрук, – если есть такая возможность.
– Всем? – спросила она.
Никто не отказался. Сознавая нашу наглость, мы поскромнели. Кто виноват, что хочется пить?
Она пошла в свой оазис и возвратилась с ведром, раскапывая воду по дороге.
Физрук первым принял стакан ведра и трогательно наклонил в усики, пустив по обеим щекам стремительные ручьи, затекшие в шею костюма. Ракета над его пупом наполнялась и принимала свой настоящий, конструктивно верный вид, вставая так быстро и так смешно, что даже бабка не удержалась от смеха. Только англичанка смотрела на его таланты и не смеялась.