Елена Ибрагимова. Худое тело, стройный стан, длинная шея, слегка острый нос, ниспадающие на плечи волосы, разделенные сбоку пробором – всё это гармонично дополняло друг-друга. Ее тихие, спокойные движения, не по возрасту легкая походка – порханье бабочки, полуробкая-полуозорная улыбка как у покуда нецелованных девушек находились в гармонии с наполнившим комнату бодрящим ароматом кофе и приглушенным светом лампы. Голос ее походил на голос монахини, вернувшейся с утренней службы – в тембре с обертонами сострадательности слышалась также легкая хрипотца.
Когда она клала для меня в розетку клубничное варенье, я невольно обратил внимание на иссиня-красные вены, вздувшиеся и проглядывающие из под морщин ее руки, и уподобил их облаку, готовому пролиться дождем. Сила и уверенность длинных пальцев ощущалась и на расстоянии, достаточно было проникновенного взгляда. А серебряное кольцо с двойной бирюзовой оправой на ее пальце напоминало пояс, обвивающий нежный стан любимой.
«От бабушки». Похожее на смущение чувство так резко пронзило меня, что я слегка растерялся. Она почувствовала мой взгляд на своих пальцах. Но вот вопрос, уловила ли как, с каким чувством я на них смотрю?
Когда она прошла на кухню, чтобы принести еще кофе, я понял, что меня изумляет не только этот человек, эти руки, пальцы, но и пара глаз среди черно-белых, пожелтевших фотографий, смотрящих со всевозможных рамок: мужчины, женщины, дети, старики, на коне, в поле, фотостудии, стоя, сидя, лежа, серьезно, весело, в одиночку, вместе… Девушка с ангельским лицом и робким взглядом…
Эта фотография, снятая, может, пятьдесят лет тому назад была похожа на ретро-снимки ранних голливудских актрис. Помните изумительное лицо Ингрид Бергман в «Касабланке»? Вот то же самое. Это было отражением радости, расцветшей на лице невинной девушки, радости от переживаний первой бессонной ночи после того, как она услышала признание любимого молодого человека. О Боже, что ты задумал сотворив такую красоту?
***
В ту ночь наша беседа зашла далеко за полночь. Когда стрелки часов приблизились к 4 часам утра, она забеспокоилась от того, что «не дает мне спать», подумав, что мне рано вставать и пожелала спокойной ночи. У меня же не было никаких дел до самого полудня. Тем не менее, я уснул, заплутав в лабиринте грез.
…Меня разбудила игра на рояле. Кто-то играл один и тот же отрывок по несколько раз… играл, играл, ошибался, останавливался и снова продолжал с того же места. Хотя вещь часто прерывалась, игра между паузами говорила о том, что это произведение великолепно. Затем наступила полная тишина, но она продлилась недолго. На этот раз рояль зазвучал совершенно иначе.
Божественные звуки музыки как по волшебству подняли меня с постели. Я слегка приоткрыл дверь. Играла она. Видимо, ее длинные пальцы хорошо ладили с клавишами рояля, так как они повиновались ее прикосновениям как ласкам возлюбленной. Искра, рожденная этим прикосновением, могла бы осветить самые потаенные уголки человеческой души. Нежданная прозрачность охватывала дрожью струны одного сердца, протянутые к другому. Как и этот старый, потрепанный рояль, почерневший будто бы от груза скорби всех этих лет, но в мгновении ока воспламенившийся юношеской страстью и похожий на старика, рвущегося к новой любви в надежде на новое рождение. Как этот рояль издавал тот звук, как он приходил в тот трепет? Неужели от 70-летней женщины, смотрящейся так же гордо, как и ее рояль?
Казалось, она не играет на рояле, казалось, она признается в любви…
Она сидела ко мне боком. Ее тело кокетливо подрагивало, словно она оседлала коня. Волосы были растрепаны, не в пример как они были уложены вчера вечером. Лицо вытянулось, шея ушла в плечи, будто желая скрыть следы, оставленные временем. Люди, изображенные на бесчисленных фотографиях, висящих в рамках на стенах комнаты, казались зрителями большого концертного зала. Они изумленно застыли от звуков божественной музыки. «Ингрид Бергман» тоже окаменела, превратился в статую и молодой человек, поглядывающий из-за приотворенной двери то на нее, то на ту, которая исполняла это чудное произведение. Двигалась лишь она одна.
«Женское тело похоже на скрипку, надо быть превосходным исполнителем, чтобы оно зазвучало!». Джером Селинджер, сказав это, попал в самую точку, но на сей раз звучать женское тело заставлял рояль!..
Завершив игру, она повернулась к сидящей рядом девчушке. Бедненькая была заворожена разыгравшимся перед ее глазами представлением. Я раскрыл дверь и вошел в волшебную комнату. «Извините, мы вас разбудили, у меня ученики каждый день в 12.00», – обернулась она. Я взглянул на часы, был почти час дня.
***
…Следующая ночь была будто бы продолжением предыдущей. Я получал неизъяснимое наслаждение от того, что находился с нею рядом, слушал ее речи. Особый оттенок моему настроению придавал и третий обитатель комнаты – «Ингрид Бергман» на стене. Она уловила, что я частенько поглядываю на одну из фотографий, висящих на стене. Кажется, даже поняла на какую именно фотографию я смотрю. Может, именно поэтому, знакомя меня со снимками, она пропустила мою «Ингрид Бергман»: «Это – отец, он был врачом. Это бабушка в молодости – та самая, которая подарила мне это кольцо. А это я – в трехлетнем возрасте. А эти – семья деда, видите сколько их? Теперь уже таких семейных снимков никто не делает.
Это – Параджанов. Был в меня влюблен. Вы его знаете? Ваш земляк. Из Кавказа вышли не только безжалостные большевики, но и мастера мирового уровня. Я люблю кавказцев. Вы очень свободолюбивы. Многое потеряли, но смогли сохранить свой дух. Мы с Параджановым вели здесь, в этой комнате долгие беседы. В 60-х он многого натерпелся. 139 интеллектуалов отправили Брежневу письмо протеста с требованием прекратить преследования по политическим мотивам. Его подпись стояла первой. И поэтому ему много досталось, даже арестовали. Интересным был человеком. Гений. Вы видели его фильмы?». «Видел «Ашик-Кериба»», – ответил я.
Мы подняли рюмки с коньяком, взяли по шоколаду из коробки «Киев вечерний», она кивнула головой и мы выпили без всякого тоста.
Не было никаких сомнений: она пила за Сергея Параджанова. А меня охватили смутные чувства. Я не знал что делать, что сказать. «Он – армянин, – не удержался я, – армяне наши враги». И я пустился в длинное повествование. Рассказал чуть ли не всю историю. Поведал о своем разоренном городе, своем разрушенном доме. Поведал о горе, выпавшем на нашу долю. Она слушала затаив дыхание. Лишь закончив свою речь я понял, что она терпеливо меня выслушивала не ради интереса, а из вежливости. «Параджанов бы так не поступил», – сказала она и встала, намекая на то, что уже пора спать.
***
…На следующий вечер я пришел с полными руками; накупил немало сладостей, сухофруктов. Был и коньяк, той же марки – «Крым». Снова ее мягкая улыбка, теплый взгляд, родственная забота, ласковая аура… снова привлекательное лицо «Ингрид Бергман»…
В тот вечер она читала Есенина, к тому же меланхоличным голосом. Она с таким восторгом слушала стихи Рамиза Ровшана, которые я ей прочел, что стороннему наблюдателю и в голову бы не пришло, что азербайджанского языка она не знает. Поэзия как музыка, у нее один на всех язык – язык, понятный каждому. Затем она села за рояль. Играла пламенно. За всю свою жизнь я никогда не был столь близок к такому виртуозному исполнению, ни до, ни после того вечера. Это не было заурядной физической близостью, нет, это было погружением в стихию Вивальди, Бетховена, Шопена и других неизвестных мне имен.
Я слушал ее и рассматривал фотографии на стене. Время здесь давно замерло, остановилось на ней – все снимки были сделаны до нее. Она дважды была замужем, но детей не имела. Из наших ночных бесед я, как мне казалось, узнал весь ее жизненный путь. Она рассказала многое: от семьи, сменившей фамилию Абрамовых на Ибрагимовых, дабы спастись от еврейских погромов и до необходимости вести полудиссидентский образ жизни – плата за отказ бросать друзей. Остальное она говорила через музыку, озвучивая ноту за нотой жизнь длиною в 70 лет.