«Ты знаком с ними, признайся. Каждый день видишь их на улицах и в метро…»
Подруга была единственной, из известных ему людей, кто писал нечто подобное, по меньшей мере так, чтобы было интересно читать. И единственной, кто писал ему постоянно. Это эпистолярное мастерство и манило, сильно выделяя ее среди других людей, включая и его самого, предпочитавших куда более конкретное общение:
«Не хочешь сходить куда-нибудь выпить?» – писал он, например, какой-нибудь знакомой даме, с которой можно было бы рассчитывать на романтическое продолжение.
«Пошли.» – могла бы ответить она (но чаще отказывала) и, вроде как, разговор считался законченным.
Или:
«Видел новость об очередном убийстве?» – обращаясь к какому-нибудь коллеге, – «Опять мужчина из твоего района».
«Ага. Ужас.» – вот и весь ответ. Разговор окончен.
Конкретно и точно. Скучно и сухо.
«…Ведь если я могу разглядеть в их глазах безропотную серость, то и они наверняка смогут разглядеть в моих что-нибудь иное, верно? Кто же тогда меня спасет?»
В тот день он поднял глаза и оглядел скучный, с обшарпанным пластиком «под дерево», пронизанный тусклым светом, вагон. Напротив сидела женщина под сорок в, уже несколько не по сезону, черном пальто с белым воротником из жиденького, искусственного меха, делающего, вопреки замыслу, ее верхнюю одежду еще беднее на вид. Поймав взгляд, она тут же потупилась, хотя до того тоже его разглядывала пусть и без особого интереса – просто скуки ради. Рядом, опираясь на поручень плечом, стоял молодой человек в спортивном костюме, держа в руке телефон, от которого к голове тянулись наушники. Голова ритмично качалась в такт неслышимой музыке, как у копеечных собачек на панелях автомобилей. По другую сторону от женщины, поставив на колени портфель, сидел человек в костюме, почти точная копия нашего героя, разве что волосы на голове были еще более редкими. Рядом с ним – подросток, казавшийся старше на десять лет из-за модной ныне бороды, бездумно смотревший в окно на пучки кабелей, ползущих вдоль стен тоннеля.
Ничего необычного. Он не видел того, о чем писал ему я, и это неудивительно, потому что он и сам – обычный. Не видел, и не хотел видеть до самого вечера.
2
«Я часто вспоминаю детство. Оно не было счастливым, безоблачным, нет, напротив: наше с тобой взросление пришлось, пожалуй, на одно из самых неудачных времен в стране: разруха, социальные потрясения, тотальное отсутствие денег у родителей, повальный бандитизм, парадоксально казавшийся тогда чем-то весьма уважаемым. Я совершенно не люблю тот период. Но помнишь это ощущение? Мир, несмотря на все сложности и проблемы – огромный и загадочный. Из каждого подвала на тебя смотрят глаза, в каждом незнакомом дворе таится какая-то опасность, не такая конкретная и омерзительная, как трясущиеся наркоманы, о которых постоянно твердят родители, или гиперболизировано размалеванные проститутки, которых вообще бояться не стоило; более непонятная и потому гораздо более притягательная. Никто из взрослых не был способен ответить на все мои вопросы простыми словами и оттого приходилось самостоятельно додумывать, наделять предметы новыми свойствами, превращая мир в иную, свою реальность. С этого, наверное, и пошли все наши увлечения».
Он прочитал это сообщение на работе за год до нашей встречи, задержавшись допоздна за проверкой отчета: с одного из курируемых объектов слишком поздно прислали акты выполненных работ, и теперь их нужно было просмотреть и подписать, чтобы подрядчик мог получить за них деньги – в общем, слишком много бюрократии, чтобы долго о ней рассказывать. Замечу только, что он мог бы и упереться, сказав, что надо было раньше оформлять документацию и был бы прав. Но тут вставал, как я понял, покопавшись в его голове, вопрос профессиональной этики: любое строительное делопроизводство во многом строилось на взаимопонимании; мировые тенденции, если верить выписываемой им технической литературе, вели к ускорению процессов, а строительная сфера к ним адаптировалась медленно и потому предпочитала экономить время на том, что можно было сделать в последнюю очередь. Например, на оформлении исполнительной документации, и это все понимали.
Тем не менее, и оставлять без проверки документы было нельзя – это запрещала уже профессиональная гордость, так как, кроме взаимопонимания, строительное делопроизводство зачастую отличалось попытками закрыть больше работ, нежели было сделано. И строительный надзор как раз и был тем самым органом, который за этим следил.
А он, чтобы ты знала, работал начальником строительного надзора.
В тот вечер, это обернулось половиной одиннадцатого вечера и пустым офисом, с заваленными бумагами столами. Он сидел за горящим монитором в одиночестве, в темном помещении, и охранник уже дважды заходил, в первый раз просто молча, якобы что-то проверить, в последний раз вежливо спросив, когда ему уже можно будет поставить здание на сигнализацию.
Смысл фразы подруги он уловил не сразу, какое-то время по инерции, продолжая перекладывать бумаги из стопки непроверенных, в проверенные. Но когда основная мысль моего крошечного, но разрушительного текста все-таки родила нужный электрический импульс в мозге, он оторвался от работы, откинулся в кресле и задумчиво сделал глоток отвратительного и остывшего кофе из местной грязной кофемашины, которой все, почему-то, здесь гордились.
Детство. Что там было в детстве?
Самое его яркое воспоминание о тех днях было связано, ты не поверишь, с беспомощностью и старым стоматологическим кабинетом, больше похожим на пыточную – яркий свет бьет в лицо, и врач, закрыв усмешку повязкой, наклоняется, держа в руках тонкие и острые инструменты, чтобы причинять ими боль. И понятно, что лучше не дергаться, так как, отрицательно мотать головой с блестящими острыми штуками во рту – идея – не самая лучшая. И последующее уютное ощущение, когда все заканчивается, и ты, уставший и зареванный, униженный жестоким обращением с собой, не совсем понимая стоила ли польза случившегося, отдыхаешь где-нибудь у мамы на коленях.
Но я имел ввиду совсем не то, и он это тоже понимал. Да и что там, по настоящему от физической боли он никогда не страдал, ни в прошлом, ни в настоящем, та ужасающая детская стоматология не в счет. Другие дети ломали себе руки с ногами, попадали под машины, изо всех сил бились головами о железные детские горки, скатываясь с них на санках, стреляли друг в друга из отцовских пистолетов, стремясь наиграться во все-все, пока еще не достигнут возраста, в котором это уже становится стыдно, а он мог противопоставить всем инфантильным актам саморазрушения только стоматолога, да и то по принуждению. Мама еще рассказывала, будто в возрасте около года он чуть было не умер от какой-то пневмонии, но это никак не отложилось в воспоминаниях.
И он ответил:
«Мое детство было довольно заурядным, хотя я сам себе казался центром Вселенной. Обожаемый, главный ребенок, которого подвергают испытаниям, но всегда со счастливым исходом. Верил в то, что со мной ничего не могло произойти, иначе бы вся Вселенная рухнула. Никто бы этого никогда не допустил».
В бой пошла последняя пачка документов – самые старые и потому самые легкие в проверке. Все выполненные работы в них уже обсуждались не один раз.
«Не верю, что у человека с такой юностью, детство было заурядным. Уверена то, что ты считал заурядным, для других детей было чем-то исключительным!»
Разумеется в это он не поверил. Да я и сам не поверил бы в такую чудовищную ложь.
Через пятнадцать минут, выключив компьютер и пройдя по мертвым коридорам до лестницы и охранника, отчитавшись, что техника обесточена, окна закрыты, а офис можно ставить на сигнализацию, он вышел на улицу и посмотрел на часы. Метро уже не работало.